Универсальные солдаты

С прапорщиком Зайцевым мы практически не торговались. К сожалению, выяснилось, что никакой ампутации ног не будет, потому что обморожение было не столь серьезным, зато зайцевская тяга к деньгам оказалась выше ожиданий. Даже задержание расстраивало Зайцева не столько последующим судом, сколько потерей весьма доходного бизнеса по продаже оружия сомнительным ублюдкам.

Как стало ясно из десяти минутного диалога, подозреваемый прапор задумал облегчить свою участь чистосердечным раскаянием и прозрачными намеками на то, что «не я один».

Мы кивали головами, и, в продолжение его идеи, двинули тему о том, что призрачных намеков ментам будет недостаточно. А вот вломить следакам некоторых «козлов, которые реально, в натуре, обурели» будет очень кстати. Таким образом, рисовалась картина преступной группы из старших офицеров, которые заставляли честных прапоров тащить оружие на рынок. Вполне в духе дедовщины и всяческого издевательства над солдатами. Проблема, правда, была в том, что Зайцев на молодого бойца не тянул, но в конце концов выяснилось, что дедовщина —она... она для каждого своя.

Красочно живописав его пребывание на зоне, рассказав про глумления, которые там происходят, про блатные понятия и то, что суд в рамках борьбы с терроризмом (а терроризм тебе, Толя, пришьют обязательно) даст десятку по максимуму, мы практически не оставили ему шанса. Я говорю практически, потому что даже его минимальные шансы на отказ были блокированы суммой в двадцать тысяч долларов. Конечно, он поломался, скорей для вида, но мы как опытные переговорщики быстро объяснили ему, что при том информационном шуме, который мы организуем, официальные власти предпочтут замять дело, нежели придать ему огласку. А ему, Толе Зайцеву, всего и делов-то дать одно интервью, сделать заявление через адвоката, которого мы предоставим, пару раз пообщаться со следаками и отказаться разговаривать с кем бы то ни было, сославшись на плохое самочувствие. Остальное сделают СМИ. В любом случае, Толян, говорили мы, ты ничего не теряешь. Откажешься — пойдешь по этапу, согласишься — будешь жить, да еще и с бабками. А как выйдешь из больницы, мы тебя в Европу отправим, лечиться. Вернешься после выборов, все про тебя уже забудут. Толян, как человек простой и склонный к аферам, пораскинул мозгами, махнул с нами по сто грамм (несмотря на раннее утро), крякнул «да ебись оно все в рот», и согласился. В самом деле, чего тут было думать, мы же ему не предлагали опять автоматами идти торговать, правда?

По пути из больницы в офис мне приходит CMC от Сашки Епифанова. «Костя Угол стал ответственным отдела экономики в «Коммерсе».
— Во бля! — вслух говорю я.
— Ты чего? — Вадим, сидящий за рулем, дергается.
— Ты осторожнее, сейчас въебемся куда-нибудь с твоей дергатней, а у нас сегодня дел вагон.
— А чего ты вскрикиваешь?
— Извини, я случайно. Помнишь, я тебе вчера говорил, что я начал инспирировать в интернете слухи о скором банковском кризисе?
— Ага. Генка еще «флеш-мобы» там свои мутил со студентами.
— Вот. Наш с Сашкой бывший сокурсник, Костя Угольников, стал ответственным за экономику в «Коммерсанте». Позвоню ему сегодня. Если «Коммерс» поддержит статьей, мы сможем развить тему «Завтра кризис». А это уже серьезно. Мы тут такую панику устроим — все в банки побегут деньги свои забирать.
— Слушай, это тема. Ты с ним встречаться будешь сегодня?
— Попробую. Да, чую я, Вадик, что Вербицкий станет нас с тобой на руках скоро носить. Два проекта, и оба ломовые.

День начался просто невероятно. Темы проектов били наотмашь. Я ощущал себя настоящим модератором. Последний раз такая легкость мысли была у меня в первые годы работы фриланса — эпоху региональных выборов. Мы ехали молча, и, видимо, каждый радовался за себя. И вдруг, ни с того ни с сего, Вадим отчетливо произнес:
— Жалко мне этого дурака.
— Ты про кого? Про Костю? Я тебе скажу, он совсем не дурак.
— Нет, я про Зайцева. Разводим дурачка совершенно втемную. Его же потом с землей сравняют.
— А не надо было автоматы из части пиздить. Знаешь, Вадим, виноватых без вины не бывает.
— Да знаю я. Просто чего-то совестно стало. Может, зря мы все это замутили?

В этот момент мы встаем на светофоре. Я отворачиваюсь от Вадима, пораженный неожиданной вспышкой его совести, и думаю, что ему ответить. Мой взгляд упирается в стену, испещренную граффити. Я читаю надписи, потом трогаю за плечо Вадима и указываю ему на стену:

Весь оставшийся путь мы ехали молча.

Приехав на работу, мы идем в мой кабинет, я прошу две чашки кофе и коньяку, мы разваливаемся в креслах и несколько минут болтаем о всякой чепухе. Телках, новых фильмах, зарплатах в конкурентных организациях, летнем отдыхе и шмотках. Когда речь заходит о том, что будет, если Путин все-таки останется на третий срок, Вадим осекается и спрашивает меня:
— Так что мы с Зайцевым-то будем дальше делать?
— С прапором? Дальше все просто. Начинаем готовить СМИ.
— Как именно?
— Скажи, Вадик, а ты «темники» когда-нибудь писал?
— Я? Нет. Мне пару раз Вербицкий показывал, и один раз Генке нашему слили «темник» из Администрации. Ну, помнишь? Который он в Интернет, в «Лайв-Джорнал» выкладывал?
— Это был фуфловый «темник». Генка его, скорее всего, сам и сварганил.
— Ну, не знаю. За что купил, за то продаю.
— А ты знаешь, за сколько он его купил?
— В смысле? — Вадим несколько напрягается.
— Шучу, шучу. В общем, буду тебя учить, как надо готовить информационную среду. Бери бумагу, записывай. Начать стоит c...

Сегодняшним утром, перед встречей с Зайцевым, я предусмотрительно дернул из своего тайника в подъезде черновик «темника», который мы писали вместе с парой копирайтеров несколько лет назад, в ФЭПе. Поскольку черновик был недописанный, то относительно начала «темника» у меня вопросов не было. А вот относительно конца...

Впрочем, интуиция и талант всегда победят инструкцию и бездарность. Тем более что тренироваться нам предстояло вдвоем. А две головы медийщиков — это практически четверть Останкинской Башни.
— Начать стоит, собственно говоря, с самого события. «Произошло то-то». Затем дается справка по теме, где приводится хроника аналогичных событий, сведения о жертвах. Делается промежуточный вывод. Записал?
— Угу, — кивает Вадим, не отрываясь от бумаги.
— Так. После этого ставятся задачи проекта. «Цели медийного реагирования». Это основа документа. Здесь нужно указать, как должно быть использовано данное событие, для возбуждения реакции аудитории на процессы, прямо или косвенно связанные с событием, указать виновных и сделать еще пару выводов. Причем процессы, упоминаемые в связи с событием, могут быть хоть за уши притянуты и поражать обывателя неожиданной простотой выводов.
— Это как? — морщит лоб Вадим.
— Условно говоря, я хочу, чтобы уволили главную бухгалтершу колхоза. Что мне для этого нужно сделать?
— Кого? — ржет Вадим. — Главбуха колхоза? Ну, для этого тебе нужно, как минимум, в бухучете разбираться, чтобы отловить косяки бухгалтера.
— Глупость какая. Для этого нужно событие. Допустим, я спиздил корову вчера, а механика Пупкина сегодня видели на рынке, торгующим какими-то железками.

Вадим прикрывает лицо рукой и тоненько хихикает:
— Спиздил корову. Механик, хи, хи, хи. Какая связь-то?
— А вот какая. Я в деревне разогреваю молву, что торговал он не только железками, но и мясом. И это есть форменное безобразие! Он уже и так полколхоза унес, так-то железки. А теперь он и до скотины добрался. А покрывает его в этом главбухша, к которой он (а люди видели!) ходит по субботам типа на чай. А сам с ней водку пьет и сами понимате, что делает. И поэтому у нас, граждане, в колхозе беда. Один ворует, а другая — любовница его, покрывает. В бумагах у ней бардак, деньги из-за этого народу не плотят. А теперь еще и скотину нашу воруют безнаказанно. Врубаешься?

Вадим, как зачарованный, смотрит на меня:
— Антон, а ты... ты и в колхозных делах сечешь? Когда ты успел-то. Я поражен просто...
— Да не был я не в каких колхозах. В юности только. «На картошке», Главное тут понимание сути крестьянина. Главное — упомянуть основные слова-раздражители: «механик вор», «люди видели», «водка», «любовница бухгалтерша», «деньги не плотит людям». Вывод — все воры!

Вадим чертит на бумаге какие-то квадратики, проводит от одного к другому стрелочки, что-то надписывает над ними, потом останавливается и спрашивает:
— А если, фигурально выражаясь, несмотря на на родный гнев, бухгалтершу не уволят, что тогда?
— А ничего, — я на секунду задумываюсь, стараясь понять, что же будет, если эту гипотетическую бухгалтершу не уволят. И тут ответ приходит сам собой.
— А ничего не будет. Нам-то какая разница, Вадик? Корову-то я уже спиздил...
— Гениально... бля буду.
— Спасибо. С целями разобрались. Далее идут... В общем, ты пиши пока эти пункты, а я тебе потом дальше расскажу. Я должен несколько звонков сделать. Только быстрее, нам еще утвердить все нужно.

Вадим уходит, я остаюсь один и начинаю традиционный обзвон начальников департаментов. Получив информацию о текущем состоянии дел, я звоню режиссеру фильма о беспризорниках, предупреждая о своем визите на студию, затем допиваю кофе, собираюсь с мыслями и набираю номер редакции «Коммерсанта». Пробившись через нескольких секретарей, пару каких-то левых журналистов, с которыми меня по ошибке соединили, я, наконец, попадаю на Угольникова:
— Здравствуйте, Константин, как поживаете? — бодрым голосом начинаю я.
— А кто это? — довольно хмуро отвечает собесед ник.
— Хуй в пальто! Ты, старый, совсем зазнался, бывших сокурсников не узнаешь? Это Антоха Дроздиков!
— А! Дрозд!
— Сам ты Дрозд! Бля, знаешь же, что ненавижу эту кличку.
— Ладно, ладно. Вырвалось. Как сам-то?
— Да ништяк. Вот звоню тебя поздравить с новым постом. Уважаю, мужчина.
— Спасибо, — самодовольно гудит Костя, — быстро ты узнал.
— Я же твой коллега, мне по долгу службы надо в курсе быть.
— Коллега. Чего-то я тебя не слышал года четыре, коллега. — Костя меняет тон на укоризненный.
— Да понимаешь, повода не было, — я стараюсь быть предельно извиняющимся, — у самого дела шли не очень. А тут вижу — новость. Дай, думаю, сокурсника поздравлю.
— Ты работу ищешь, что ли?
— Да нет, с работой у меня все ОК. Просто так звоню.
— Антох, нееби мозги, ты просто так никогда в жизни не наберешь.
— И ты... Костян,я честно, от души. Просто так. Вот пообедать тебе предложить хочу. Выпить. Столько не виделись.
— От души, говоришь? Ну, ладно. Когда обедать-то хочешь?
— А хоть сегодня. У тебя сегодня как со временем?
— Да вроде ничего. Как раз компьютер мне устанавливают, мебель в кабинет заносят. Можно и сегодня.
— Давай часа в два?
— Где?
— А давай в «Гудмане» на Новинском? Там мясо хорошее.
— Давай.
— Ну, вот и договорились. Значит, до встречи?
— До встречи, — Костя начинает смеяться, — Дрозд!
— Бля, я тебе в лоб дам! — хохочу я.
— Все, все. Я не буду больше. Увидимся.

«Великолепно». Я откидываюсь в кресле, включаю компьютер и начинаю лазить по новостям. Так проходит минут сорок. Когда я уже думаю о том, что «темник» Вадим, судя по всему, не потянет, раздается стук в дверь.
— Занят? — Вадим просовывает голову в приоткрывшуюся дверь.
— Написал? Заходи.
— Ну... вот как-то набросал. Вроде не плохо.
— Читай, читай. Сейчас вместе поправим.

Вадим откашлялся и начал читать, с практически левитановской интонацией:
— Главная тема: Армейский произвол. Событие: прапорщик Зайцев, вынуждаемый старшими офицерами торговать оружием и боеприпасами, сбежал из воинской части, для того чтобы сдаться сотрудникам милиции. Двое суток он шел через снежный буран, из-за чего получил обморожение ног.
— «Двое суток через снежный буран» — это хорошо. Вот только про обморожение мне не нравиться. Не сильно цепляет, — комментирую я.
— Как это? Человек ноги обморозил. Это разве не сильно?

Я утыкаюсь в подбородок кулаком и думаю над тем, как усилить акцент:
— Так, так, так. Ноги... обморозил ноги... Бегал зайчик по дорожке и ему... Во! Пиши: «Двое суток он шел через снежный буран, из-за чего получил об морожение ног и в результате развившейся гангрены потерял ногу».

Вадим начинает было записывать, тут же останавливается и спрашивает:
— Антон, у него же ноги целы. Как ты собираешься его ног-то лишить? Это же чистый пиздежь.
— А то, что его старшие офицеры заставляли автоматами торговать, это что? Чистая правда, по-твоему?
— Нет, но... Офицеры-то гипотетические, о них зритель ничего не знает. А ноги-то у него реальные. Это же по телевизору покажут. Мы потом оправдываться не устанем?
— Вадим, я тебя умоляю. Зрителю совершенно фиолетовы как офицеры, так и ноги этого прапора, главное — это шок самой ситуации. Вопрос в том, как снять. И потом, оправдываться будут они, а не мы. Это же их армия, а не наша. Если они замалчивают, что у них солдаты замерзают, то можно допустить и то, что гангрену замолчали.
— Так солдат же оружием торговал!
— Так его же старшие офицеры вынудили, — я пристально смотрю на Вадима, — это разве не ты в начале «темника» писал?
— Да... Ловко, — Вадим качает головой, — неужели «выгорит»?
— Я тебя умоляю. Читай, что там у тебя дальше.
— Справка: в российской армии продолжаются случаи издевательств над солдатами и офицерами. За последний год от «дедовщины» погибло (привести цифры). Эти проблемы руководство армии решать не пытается, напротив, стараясь замалчивать каждое преступление такого рода. Среди офицеров процветает пьянство, наркомания, торговля оружием и людьми. Основной вывод — режим Путина разваливает российскую армию...
— Стоп. Слезы нет. Надо сочувствие вызвать. Напиши в скобках для телевизионщиков «обязательно дать хронику продаж оружия чеченским террористам, видеонарезку обязательно сопровождать трупами погибших солдат, которых убили их же оружием. Особый упор на бедственном положении офицеров и их семей — отсутствие зарплат, жилплощади и проч.».

Вадим быстро записывает за мной, в этот раз даже не пытаясь спорить.
— Написал? Теперь с выводом. Вывод должен бить в мозг. Что там у тебя в конце?
— Основной вывод — режим Путина разваливает российскую армию...
— Не разваливает, а убивает. «Основной вывод — режим Путина убивает российскую армию».
— Жесть... — кивает Вадим.
— Как она есть. Поехали дальше.
— Рекомендации к освещению: вероятно, до конца месяца тема «солдата Зайцева» станет главной в отечественных и зарубежных СМИ, в первую очередь на телеканалах, в ведущих печатных изданиях и Интернет. В связи с этим до всех дружественных СМИ целесообразно дважды в день доводить устные инструкции по дальнейшему освещению «Дела Зайцева».
— Не так. Вадим, ну что ты, в самом деле? Ты же не изложение пишешь. Этот кусок предназначен Вербицкому. Изначально, он — твоя аудитория. Надо, прежде всего, ему доказать, что мы «бомбу» сделали. Напиши жирно и подчеркни: тема представляет стратегическую важность. И «вероятно» замени на «очевидно». Он должен понимать, что работают профессионалы. Нам весь ход дела уже очевиден. Едем дальше. Что там у тебя с целями? Про корову мою не забыл?
— Да, в общем-то, на корове все и строится, — Вадим широко улыбается, потом, вероятно от волнения, стряхивает с лацкана пиджака невидимые пылинки и продолжает: — Цели медийного реагирования: первое — использование события для доказательства того, что за все время нахождения у власти режим Путина так и не смог решить проблемы российской армии; второе — максимальное привязывание события к фактам коррупции в российской армии; третье — возрождение в общественном сознании проблемы «дедовщины» и связи руководства армейских частей с преступниками; четвертое — использование события как подтверждения «политики замалчивания», царящей в государственных СМИ; пятое — нагнетание напряженности в обществе. Все.

Я слушаю Вадима, постукивая пальцами по столешнице, и картина будущей атаки приобретает в моей голове все более ясные очертания:
— В первый пункт добавь — «более того, обороноспособность страны продолжает снижаться». Даже не так — «упала как никогда». Именно — как никогда. Такой тревожный набат. Теперь нужно еще упомянуть. «Дело Зайцева» — это наглядное доказательство того, что... скажем... что любые факты государственные СМИ могут извратить с ног на голову — я хлопаю в ладоши от удовольствия.
— Антон, постой. Я же написал уже в четвертом пункте, что событие подтверждает политику замалчивания государственных СМИ, зачем повторяться?
— Во-первых, у меня речь идет не просто о замалчивании, но о подмене и извращении сути события. А во-вторых, цели медийного реагирования — это памятка для твоих подчиненных, понимаешь? Гена, Женя, Паша — они должны по нотам играть. На основе нашего документа вырабатывается освещение в СМИ. Двойной акцент лишним не будет. Да и еще, смени в третьем пункте слово «возрождение» на «актуализация», в самом деле, ты же не про Леонардо да Винчи пишешь? Какое к черту возрождение?
— Не спорю. Ну, теперь все?
— Нет. Все равно чего-то не хватает. Дай-ка посмотреть, что там у тебя в пятом пункте? Ага, «нагнетание». Добавляем туда — «Создание истерии вокруг факта того, что после «третьего срока» у России больше не будет армии». Про главную задачу чуть не забыл. Третий срок забыли упомянуть. Это важно.
— Угу, — Вадим, вероятно, уже порядком устал от вылизывания «темника», но старается не подавать виду.
— И последнее, — я смотрю в потолок, мысленно проговаривая последний пункт, и даже слегка вожу рукой в такт своим словам. — Так, так, так. Пиши: «выведение в информационное пространство требований представителей общественности придать расследованию дела «Зайцева» подробное публичное освещение и допустить до освещения независимые СМИ».
— Это еще к чему? — не выдерживает Вадим.
— А к тому. Ты же спрашивал: «а не устанем ли мы оправдываться»? Я тебе ответил, что оправдываться будут они, потому что мы настаиваем на открытом общественном расследовании, — поднимаю я палец вверх.
— А... — вопрошает было Вадим.
— Говно вопрос. Активистов для расследования найти — только свистнуть. И, наконец, самое последнее. Основная цель медиареагирования. В смысле, с хуя ли баня сгорела. Подчеркни только, чтобы они понимали, что это главное: «К концу месяца должна стать очевидной неспособность существующего режима навести порядок в важнейшей сфере государственного устройства — обороне рубежей России». Финита.
— Класс! — Вадим встает, складывает лист с «темникои» вдвое и кладет в карман пиджака. — Гениально получилось.
— А то! Работают профессионалы, не пытайтесь по вторить это самостоятельно, — я сажусь в кресло и закуриваю, — ну теперь в печать и Вербицкому.
— Как?
— Чего «как»? Тебе показать, как печатать или что?
— Ты же говорил, что это только первая часть, а вторая? Я так понимаю, что если есть цели реагирования, то должны быть и способы, или как?

«Во, черт! — думаю я, — чуть не запалился».
— Правильно, потом способы медийного реагирования должны быть. Но это тебе пока сложно. Я сам накидаю.
— Как скажешь. Я тогда это пока не отправляю?
— Пока нет. Я через пару часов тебе отдам вторую часть. Мне еще к киношникам нужно съездить.

После того как дверь за ним закрылась, я вытащил ворох мятых черновиков старых «темников» и начал их внимательно рассматривать, пытаясь вспомнить, что же следует писать во второй части подобного документа. На одной из страниц, так некстати чем-то залитой, я нашел не замеченные мною ранее пункты, в частности:
2.1. Способы реагирования в СМИ
2.2. Инструктаж персонала

«А Вадим ничего, шарит», — подумал я, увидев совпадение предложенной им второй части в своих черновиках. Я на секунду запараноил, а не писал ли этот чувак такие документы раньше? Уж больно прозорлив. Но, прочитав черновик до конца и увидев там «тезисы для комментаторов» и «разделение на социальные группы», я отогнал свою конспирологию прочь. Тем более что и в моделировании пунктов Вадим был не так уж ловок. Я посмотрел на часы, прикинув, сколько мне ехать до студии, и решил, что надо потратить хотя бы минут сорок на окончание «темника», иначе ни черта не успеем.

Поскольку голова у меня была еще свежая, по клавиатуре стучал я со скоростью «радистки Кэт». Да что там! Мне даже казалось, что моими пальцами кто-то водит. Интересно, если к поэтам прилетает крылатый конь Пегас, какой зверь вдохновляет работников СМИ? Ко мне сегодня залетел явно кто-то волшебный. Может быть, та игуана из моего сна? Хотя какая, к черту, игуана? Если подумать о необычайной живучести медийщиков и их страсти к коммерции, то символом нашего вдохновения должна быть саламандра в костре, с крыльями от женских прокладок. Хотя это кажется мне слишком уж пошлым.

В результате моего лихого соло на ноутбуке родился следующий документ:

— Публицистические и аналитические материалы, доказывающие, что такое положение дел выгодно правящему режиму, получающему баснословные прибыли от продажи российской армии по частям.
— Развязывание фронта альтернативного информирования о «деле Зайцева» в Интернете (по аналогии с Украиной). Тактические СМИ, «гражданские журналисты», «герильясс видеокамерами».
— Реакция международной общественности на положение дел в российской армии, свидетельствующая об обеспокоенности и испуге. Привязка к атомной программе Ирана, в которой участвует Россия.
— Комментарии общественных и политических деятелей.

Благодаря разнообразию комментаторов, их принадлежности к либеральным политическим силам и различным статусным социальным группам должна быть понятна степень развала армии и угрозы надвигающейся потери обороноспособности страны. Комментарии официальных лиц следует давать, только если их можно представить, как попытку оправдаться. Комментарии представителей КПРФ следует давать в любом случае. Наличие коммунистов комментаторов обязательно. На основе массированного медиареагирования попытаться создать флеш-моб-движения в Сети, вылившиеся в митинги «разумных граждан» на улицах города (НЕТ ПРИЗЫВУ! ПУТИН, СКОЛЬКО У ТЕБЯ ЕЩЕ ЗАЙЦЕВЫХ?).

«Темник» получился гениальным. Поскольку инструкций по расшифровке последних пунктов в моих черновиках не обнаружилось, я закончил документ достаточно просто: Основные тезисы для комментариев, разделение комментаторов на группы и ответственные за инструктирование СМИ — определяет Вербицкий.

Действительно, раз он такой мудрый и многоопытный, пусть сам голову и ломает, какие тезисы излагать и кого как делить. Ибо нехуй. В таком виде документ и поехал к Вербицкому. Вадиму я поручил собрать всех руководителей направлений и тщательно проинструктировать их в отношении разворачивания кампании одновременно во всех дружественных нам СМИ.

А сам я поехал в студию.

Стоп. Снято

В подвале, с низким, в рост среднестатистического человека, потолком влажность, подобная джунглям Камбоджи. Пашка мажет пластмассовой вилкой масло на коряво оторванный ломоть белого хлеба. Закончив, он кладет его на пивной ящик, служащий тумбочкой, и поворачивается, чтобы оторвать от батона новый кусок. На первый бутерброд немедленно садятся мухи. Ровным слоем. Если отойти подальше, то кажется, что поверх масла намазано что-то еще. Например, варенье. Или черная икра. Хотя понятно, что никакой икры в этом подвале быть не может, а вот с мухами в этом климате полный порядок, точнее, полная катастрофа.
— Паша, а ты когда-нибудь ел черную икру?
— Чо?
— Икру ел? Черную икру, Паша, вкусную такую?
— Не-а. Я ее даже и не видал никогда. А че, ее прям так можно купить? Я думал, ее только в Кремле едят.
— В Кремле?
— Ну, или где там, а простым людям... Да (бииип) с ним, я маслице люблю...
— Паш, а мухи не мешают?
— Ну, мешают, если не гонять. А ваще мне по (бииип), привыкли уже. Осенью только, суки, кусают сильно, а в другое время терпимо. Во...

Паша задирает рваные тренировочные штаны и показывает ноги, покрытые язвами от постоянных комариных и мушиных укусов, царапинами и следами каких-то ожогов. Некоторые раны подгнивают.
— Это еще што. Вот у Вовки. Слышь, мелкий, валисюда.

К Паше подбегает симпатичный белобрысый паренек лет десяти, в куртке «аляске» размера на два больше.
— Давай покажи, как тебя у кабака отделали. Вова послушно снимает штаны и показывает следы ужасного ожога. Струпья покрывают обе ноги и нижнюю часть спины.
— Это его кипятком облили, — поясняет Лера, девочка четырнадцати лет.

Голос за кадром:
— Вова, а кто тебя облил?
— Повар... это... из кабака... (хлюпает носом)... плеснул, когда я... это... в общем там, у склада был.
— А что ты там делал?
— Я еду искал. Не ел четыре дня.

Камера крупно выхватывает голубые глаза мальчишки. Он не плачет.
— Ну, кароче, нас тут восемь человек живет. Прошлой зимой еще этот подвал у бомжей отвоевали. Вот Вовка, Лерка, Светка, Гендос.

Камера поочередно показывает ребят и девчонок в лохмотьях, лежащих на гнилых матрасах. Кто-то зачерпывает картонкой из общей кастрюли коричневую жижу. Ложек на всех не хватает. Кто-то торопливо вдыхает из целлофанового пакета клей.
— Мухи.
— Что?
— «Мухи», говорю. У нас банда так называется. А чо, у меня хорошие бойцы.

Паша улыбается, широко открыв рот, демонстрируя окружающим полное отсутствие верхнего ряда зубов. Они сгнили.
— Паша, а как ты сюда попал?
— Куда? В подвал?
— Нет, на улицу. С самого начала, как произошло?
— Ну... это... батяня у меня военный был. Воевал в Афгане. Был ранен два раза. При Ельцине на пенсию вышел. Потом уже, в 2002-м что ли, нас со служебной квартиры выселили. Всей семьей.
— Это уже при Путине было?
— Нуда... по-моему... да, точно, тогда Ельцин уже ушел, я вроде по телевизору слышал. Или нет?
— Да, Паша, тогда уже ушел. И что было дальше?
— Батя пить стал, совсем потом спился и умер. Мама учительница, нас двоих с брательником на зарплату тянуть не могла. Стала работать у богатых. Окна мыть. Ну и типа (лииип) упала один раз. С пятого этажа. Насмерть. Брата в детдом забрали, а я на улицу. Попал по малолетке за кражу. Потом выпустили. И типа вот улица. Здарова.

К Паше подходит девушка с простым русским лицом. Правый глаз у нее подбит. На верхней губе шрам. На левой щеке след от ожога.
— Баба моя, — говорит Паша. — Надькой звать. Подобрал на улице, год назад, ночью, чуть не замерзла. Лежала, как труп, в снегу. Я уж хотел куртку снять, продать. Паша смеется.
— А ща ничего. Пообтерлась. В день с перехода приносит иногда рублей по сто.
— Надя, а почему ты лежала в снегу той ночью?
— Меня выкинули из машины. Два козла каких-то.
— А как ты оказалась в машине?
— Поймали ночью у казино на Арбате, запихнули в джип, отвезли на какую-то дачу. Там четверо мужиков...
— Что они с тобой делали?
— Ну... это... насиловали. А еще тетка была какая-то.
— А что она делала?
— Смотрела. Говорила, что скучно. Они меня стали бычками жечь.
— Надя, а почему ты попала на улицу?
— Из детдома сбежала.
— Почему? Тебя били?
— Да. Воспитатели. И еще насиловали.
— За что?
— Я не хотела на митинги ходить. На какие-то молодежные. За это и били.
— А как организация называлась?
— Я не помню. Толи «Ваши», то ли еще как...
— «Наши», может быть?
— Да. Вроде того.

Камера отъезжает и показывает Пашу, который облизывает иглу, а затем делает себе укол в руку.

Голос за кадром: «Паша уже давно героиновый наркоман».
— Паша, а ты не боишься пользоваться чужим шприцем?
— А чо мне? Я давно уже на вичухе. В наркодиспансере сказали еще, на малолетке. Мне терять нечего. Чего у меня будет в жизни еще? Слышь, мелкий, иди сюда, я тебя вмажу.

Камера показывает, как Паша делает укол Вове этим же шприцем.

Голос за кадром: «Он давно уже заразил и маленького Вову. Такова, к сожалению, реальность современной России. Кто-то ест черную икру, а кто-то обречен на мучительную смерть в подвале. Этим детям уже никто не поможет. Да и хочет ли им кто-то помогать? У них ничего не будет в жизни, как сказал Паша. Неужели его отец, русский офицер, получал ранения в Афганистане, для того чтобы его сын гнил заживо среди мух и использованных шприцев? Неужели групповое изнасилование — кара за то, что девчонка отказывалась ходить на политические сборища? Они не сами выбрали такую судьбу. Их просто бросили. Дети, у которых нет будущего. Может ли быть что-то страшнее? Что можно сказать о стране, в которой...»

Стоп. Снято.
— Так, мальчики, девочки остаемся в гриме. Еще работаем три дубля, — слышится голос ассистентки режиссера.
— Не верю. Я, блять, не верю. Не единому слову и не единому жесту. А уж телезритель тем более не поверит. — Я встаю с кресла и иду к кофемашине.
— Ну, что опять не так, Антон Геннадич? Идем же четко по сценарию. Я даже акценты ставлю там, где вы подчеркнули, — говорит мне режиссер Аристарх. В своей полосатой кофте, расклешенных джинсах и бейсболке он похож на осла из «Бременских музыкантов», — мне кажется, что так картина наиболее трагична...
— А все не так, Аристарх. Врубаешься? Нет? Я тебе объясню. Ты не Бондарчук, так что не строй тут из себя великого режиссера. Ты мне еще начни тут терминами сыпать. Раскадровка, смазанный фон. Ты банально должен сценарий экранизировать, а не «Войну и мир» тут ставить с массовками в сто тысяч рыл. Кстати о массовке. Вот ты, придурок. Дубина великовозрастная, — говорю я актеру, исполняющему роль Паши, — ты, ты иди сюда, мерзость.
— А почему это я мерзость? — гнусавит он.
— Ты, урод, будешь с сосками своими манерничать и оговариваться. А меня будешь слушать. У тебя что в конце сценария написано?
— Написано «делает Вове укол в ногу». А я что делаю?
— Ты баран, понял, нет? Я даже в таком гриме понимаю, что никакой ты не мальчик-бомж, а клубная хабалка. Депрессивно-прогрессивная молодежь, блять. Поколение МТВ. Ты ему не в ногу, ты ему в коленку колешь. Ощущаешь разницу? В ногу колют, когда вены на руках уже ушли. А ты этого не знаешь, потому что ты героином не ставился. Потому что ты, сука такая, сидишь целыми днями между показами в «Фейм Кафе» и жрешь экстази. А сценарий тебе западно прочитать внимательнее. Я тебе плачу двести долларов в день не для того, чтобы ты мое время отнимал и нервы мне портил. А для того чтобы ты работал. Еще один прокол, и пойдешь на хуй отсюда, я ясно излагаю?
— Ага.
— Не ага, блядь. А «извините, Антон Геннадьевич», на колени, плебейское отродье!.
— Извините, Антон Геннадьевич... пожалуйста.

Я уже не на шутку разошелся. Дебилы, которые не в силах по сценарию отыграть сцену в десять минут, любого доведут до инфаркта. Я направляюсь к девчонке.
— Ты мне ответь на один вопрос. Как тебя там, кстати?
— Катя.
— Так вот, Катя... Катюша. Ты не понимаешь, где на ходишься?
— Я...
— Ты, ты. Что это за томный голос, а? Ты че, участница реалити-шоу «Дом-2»? «Как построить любовь»? «Меня паймали ночью, у кааазино», — передразниваю я. — Ты так будешь в «Кабаре» богатым папикам втирать. Таким вот блядским томным голоском. Я люблю «Прааааду»,«Кааавалли» и «Куршееевель». Ты понимаешь, кого ты играешь? Нет?
— Понимаю...
— Ты играешь шлюху. Дешевую шлюху на самом дне жизни. Тебе образ Сони Мармеладовой знаком?
— Ну... типа того...
— Типа того. «Преступление и наказание». Федор Михайлович Достоевский написал. Великий русский классик. Надо любить и знать русскую литературу. В жизни поможет. Понимаешь?
— Да, понимаю, Антон Геннадьевич.
— Ни хера ты не понимаешь, Катя. Вот снимет тебя богатый мужик. Допустим, даже олигарх лайт. Привезет тебя к себе домой или, не дай ему Бог, на отдых с собой возьмет. А ты так и будешь канючить «Прааада». Ты же ничего, кроме этого, не знаешь. У тебя же внутренний мир окружностью с кольцо «Шопар», которое ты у него выклянчишь. И выгонит он тебя к хуям. Потому как пустая и неинтересная телка. Запомни. Или запиши. В органайзер «Гууучи», — снова пе редразниваю я ее.

Я наливаю себе кофе, поднимаю лицо к потолку и говорю куда-то вверх:
— Так, голос за кадром меня слышит?
— Слушаю вас внимательно.
— У тебя чего голос такой похоронный? У тебя бабушка умерла?
— Нет, но вы же написали...
— Я написал «трагичным официальным голосом». А твоим голосом только объявлять «родственники могут подойти попрощаться с прахом». Патетики не надо. Не надо патетики. Мы готовим передачу о беспризорных детях, а не о солдатах, героях великой войны. Ясно?
— Да, спасибо, ясно.
— Так, мальчики, девочки, а также их родители. А также режиссер, — резюмирую я. — Завтра материал должен быть у меня на столе, послезавтра эфир. Я с вами не могу боле находиться на одном квадратном километре, ибо это вредит моему здоровью. Я поехал. Аристарх мне в девять на трубку звонит. Всем ясно?
— Да, — раздается нарочито усталый нестройный хор голосов.
— Все, покеда, граждане свободной России. Да, чуть не забыл. Вся группа оштрафована на 500 долларов за простой и ошибки в съемке, которую бы снял студент-первокурсник с первого дубля. У меня пиджак стоит больше, чем все декорации подвала вместе с вами. А у него от пара плечо начинает провисать. Так что за материальный ущерб, будьте добры.

Я закрываю за собой дверь. Затем открываю ее снова. Просовываю голову в щель и добавляю:
— Скажите спасибо, что только за материальный ущерб. Моральный, он, как понятно, еще дороже. Чао, тарантины.

На выходе из подвала меня догоняет Аристарх:
— Антон... Антон Геннадьевич. Я хотел спросить про остаток гонорара.
— Чего?
— Ну, вы же мне не все отдали...

А ты материал снял? Ты сказал, это день съемок, а уже третий пошел.
— Так я же съемочной бригаде из своих плачу...
— Вопрос не в простое бригады, а в том, что материал должен был быть готов вчера еще. Мне его сдавать послезавтра.
— Так вы же сказали... что... мы снимаем для фестиваля арт-хаус в Риге, я так думаю, что времени вполне достаточно или... — Аристарх снимает бейсболку и чешет голову.
— Для фестиваля, для фестиваля. Но у меня же партнеры-инвесторы. Я перед ними отчитываюсь. В общем, Аристарх, голову мне не морочь, а? Говорю, делай быстрее, значит, быстрее. Ты не забывай, мы же еще хотели совместные проекты делать по твоим сценариям, помнишь, обсуждали на банкете?
— Да, да! Конечно!
— Вот. А если ты такую маленькую работу так долго делаешь, как же мы будем работать вместе? У меня начинают закрадываться... ну,ты понимаешь, да? — я открываю дверь и выхожу на улицу.
— Нет проблем, Антон. Клянусь, сегодня до вечера все отснимем, я только вот... — Аристарх надевает бейсболку обратно на голову и семенит за мной.
— Ну и чудно, — я дохожу до машины, сажусь на заднее сиденье и собираюсь открыть газету. Аристарх почтительно закрывает мою дверь и не уходит. Я поднимаю на него глаза:
— Антон, так как же с остатком-то быть? — говорит он.

Я опускаю стекло, пронзительно смотрю на него и произношу классическую фразу, авторство которой приписывают Борису Березовскому:
— Понимаешь, Аристарх. Деньги были. Деньги будут. Но сейчас денег нет. Вот как снимешь все до конца, приходи за расчетом. Поехали, — я трогаю водителя за плечо, и мы отъезжаем.

По дороге в ресторан я снова гоняю в «streat racing» на телефоне. Я играю уже девятую партию и в тот момент, когда моя машинка готовится установить новый рекорд скорости в одну минуту двенадцать секунд, мне звонит Вербицкий. Я точно знаю суть нашего будущего разговора и его состояние в данный момент, и от этого мне кажется, что даже звонок моего мобильного звучит как-то особенно истерично. Я прошу водителя остановиться, выхожу из машины и отвечаю:
— Я слушаю.
— Антон, я прочитал.
— Отлично, Аркадий Яковлевич, вы должны дать Вадиму команду стартовать.
— Но... ты вообще понимаешь, на что идешь?
— На что?
— Это же... Антон, это же чистая подстава!
— Вы помните наш последний разговор о том, «есть ли у меня какая-то конкретика»? Вот это та самая конкретика и есть. Она вам не нравится?
— Нет, почему же. Просто... ну,ты понимаешь, просто это слишком не стандартно. Если точнее, это просто шельмовство.
— Аркадий Яковлевич, вы о чем сейчас говорите, а? О каких стандартах? Может быть, вы просто боитесь?
— А ты не боишься?
— Я? Нет.
— Ты думаешь о последствиях?
— Аркадий Яковлевич, мы медиасолдаты. Мы находимся на фронте Великой Отечественной Медийной Войны. У меня задача высоту взять и закрепиться. Остальное не интересно. Отдайте, пожалуйста, Вадиму команду начинать, или я выхожу из проекта, — мой кураж был столь высок, что я понимал, либо я прожму Вербицкого, либо он передаст свой страх мне и убедит не начинать проект. А после этого я просто перегорю. Уж лучше уйти сразу, — я прошу вас, отдайте Вадиму команду...
— Ты представляешь, что они ответят аналогично, только сильнее? — голос Вербицкого дрожал.
— Не ответят.
— Почему?

Я отнял телефон от уха, пытаясь успокоиться. Испуганный паузой, Вербицкий снова заговорил:
— Антон, ты меня слышишь? Почему не ответят?
— Аналогичного ответа не будет, — я медленно, практически по буквам произнес, — потому что у нас нет российской армии. Мы, в отличие от них, не несем за нее ответственности, вот почему.

Повисла пауза. Не дожидаясь, пока Вербицкий переварит услышанное, я говорю:
— Мне кажется, что мы просто теряем время. Позвоните, пожалуйста, Вадиму.
— Хорошо, — сухо ответил он и отключился.

В «Гудман» я опаздываю минут на пятнадцать. На втором этаже уже сидит Костя, обложенный газетами, и делает пометки в своем блокноте. С тех пор как мы виделись последний раз, прошло года четыре. За это время Костя стал обладателем обширной залысины, пивного живота, довольно строгого темно-синего костюма и часов «Tag Hauer». Лицо его тем не менее осталось таким же лицом отличника. Только оправа у очков сменилась с роговой на более дорогую.
— Ну, привет, Костян. Извини за опоздание, пробки. — Мы обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам и садимся за стол.
— Рассказывай, — начинаю я, — какие новости, кого из наших видел?
— Да особо никого. Встречались прошлой весной в институте, ты, кстати, чего не пришел?
— А мне кто позвонил? — деланно обижаюсь я.
— Тебе Катька Ильина звонила, подруга твоя бывшая, — ухмыляется Костя, — очень хотела тебя увидеть. Она сына родила два года назад.
— Да ну? От кого?
— Не спрашивал, ну уж точно не от тебя.
— Это святая правда. Ну, что много народа было?
— Человек двадцать. Степан Цуканов, Леха Краснов...
— Степан в группе своей играет еще?
— Да нет, вроде, все уже.
— Ясно. Ахуенно он играл, помнишь? Кто еще был?
— Ирка Афанасьева, Вадим Борисов, Анька с Виталиком, Костя Лукьянов, — дальше он начинает перечислять имена и фамилии людей, которые мне совершенно ничего не говорят. Чтобы не обидеть Костю, я улыбаюсь и киваю головой.
— А Кольку Кудрявцева помнишь? — Костя снимает очки, вытирает салфеткой лоб и проникновенно смотрит на меня. Я чуть было не переспросил его «а кто это?», но вовремя осекся. — Погиб в автокатастрофе, представляешь...
— Кошмар. Такой талантливый парень был, — я картинно склоняю голову к столу, — Надо помянуть.

Я подзываю официанта и прошу Dewars. Костя продолжает рассказ о том, кто женился, кто развелся, кто где работает. Я поражаюсь его осведомленности о делах наших бывших сокурсников и отмечаю для себя то, что наши студенческие годы представляют для него большую ценность. Тогда как мне, напротив, и вспомнить почти нечего. Приносят виски.
— За Колю, — дрожащим голосом говорю я.
— Вечная ему память, — отвечает Костя.

Мы пьем, не чокаясь, и я ловлю себя на мысли, что уже не первый раз я поминаю человека, которого, в принципе, не могу вспомнить. После виски несут еду, и Костя продолжает свои байки. Я иногда вставляю восклицания гипа «вот это да!», «не ожидал от него», «ты смотри!». После новостей из жизни какой-то его одногруппницы Ольги я замечаю в ответ — «а какая баба была, никому не давала!».

Костя, готовый, было, проглотить порцию салата, застывает с вилкой и спрашивает:
— В смысле?
— Ну... в смысле, скромная была она, эта... Ольга, — я понимаю, что моя прошлая реплика была не в кассу.
— Конечно, скромная. Она же хромая была, ты чего, не помнишь ее?
— Да? Я спутал ее по ходу с кем-то, — видимо, лицо мое выражало в этот момент состояние «не попал», и Костя, дабы не ставить меня больше в неловкое положение, перевел разговор на другую тему.
— Ты расскажи лучше о себе, чем занимаешься? Я слышал, ты в структурах Вербицкого? Готовишь среду для оппозиции перед выборами?
— Ой, я тебя умоляю. Так, помогаю им по некоторым проектам.
— Да ладно, не скромничай. В Интернете, по ящику и на «Эхо» только и слышно «Дроздиков то, Дроздиков се». Ты уже стал звездой.
— Я простой технолог. Это СМИ масштабируют просто. Вот ты у нас звезда. Главный по экономике в таком издании. Давай выпьем? За нас?

Угольников смотрит на часы, что-то прикидывает, потом соглашается. Мы какое-то время обсуждаем происходящее в стране, экономическую ситуацию, и я плавно вывожу Костю на скандал вокруг банка «Зевс», начавшийся в Интернете.
— Ты думаешь, это серьезно? — спрашивает Костя.
— Я не думаю, я знаю. У банка большие проблемы из-за «обналички», со дня на день у него отзовут лицензию, и тогда... — я замолкаю, — давай еще по одной, я тебе сейчас такую тему расскажу. Погоди. Молодой человек, можно вас?

Подходит официант и вопросительным знаком наклоняется над нашим столом:
— Молодой человек, принесите Dewars еще. Граммов двести, да, Кость?
— Давай уж триста тогда.
— Слушай, чего человека зря гонять. Знаете, что? Несите шестьсот сразу.
— Не, не, Антон, мне еще в редакцию ехать, — Костя снова смотрит на часы.
— Костян, я тебя прошу. Чего не допьем, то выльем. Давайте, давайте, несите. Видите, человек торопится?

Я рассказал Косте о целом букете заболеваний, поразившем «Зевс», накрутил три десятка подробностей, и по мере того, как Костя хмелел, я подкидывал ему разнообразные жареные факты. К концу литра я договорился о том, что падение «Зевса» может повлечь за собой падение «Альфа-банка», а там уже и всему рынку пиздец. Не зная, как обосновать свою заинтересованность в падении «Зевса», закончил я тем, что в данный момент работаю по заказу чиновников из Минфина, которые исполняют государственную программу по переделу банковского сектора России. Услышав это, Угольников снял очки, глянул на меня уже довольно мутным глазом и поинтересовался:
— А ты-то тут при чем? Ты же на другой лагерь работаешь?
— Как тебе объяснить, — а объяснить этот неожиданный поворот я мог только наглостью, рожденной пятьюстами граммами виски во лбу, — а я, Костя, профессиональный медийщик. Я на всех работаю. И на оппозицию, и на администрацию и... в общем... вот так.
— А «Альфа»-то тут при чем? Как она с «Зевсом» связана?
— А ты скандал с ценными бумагами помнишь? Когда в аппарате Минфина сняли пять человек?
— Чего-то... ик... не припоминаю, — Костя был уже изрядно пьян.
— Значит, у тебя пока доступа нет к таким вещам. Это же только близкий круг знает. В общем, я тебе скажу. Хотя, конечно, не должен, но, учитывая свою личную заинтересованность в банкротстве «Зевса», скажу. «Зевс» с «Альфой» участвовал и вместе в нескольких госпроектах. И на государственные деньги мутили свои операции с ценными бумагами. Где-то поднаебали чиновников, и у них эту кормушку Минфин отобрал. А в отместку решил еще и проверку у них учинить. Типа в связи с обналичкой. Оба банка ринулись активы выводить за границу. «Зевс» почти прекратил выдачу денег вкладчикам. У «Альфы» эти проблемы только начались. Завтра у главных офисов этих банков уже народ собираться начнет. В «Альфе» сегодня вечером уже закрыли главный офис. Раньше обычного. Хотя «Альфа», скорее всего, выкрутится. А «Зевс» так давно уже по уши в говне. Если ты первым напишешь о том, что падение этих двух банков вызовет этим летом новый банковский кризис, сильнее 1998 года, войдешь в историю. Считай, инсайд тебе даю.
— А если не вызовет? — Костя глупо смотрит на меня.
— Вызовет, брат. Обязательно вызовет. Это уже решено... там, — я делаю серьезное лицо и замолкаю.
— Слушай, ну про «Зевс» я вроде слышал. Но с «Альфой» мне что-то стремновато связываться. Может, ну его на хуй? Как проверить-то?
— А ты завтра с утра, часов в десять, пришли своих фотографов к офисам «Зевса» и «Альфы». Если толпу народа не заметишь, считай, что я ошибся. А если заметишь — садись и пиши статью о крахе «Зевса» и «Альфы». А я тебя по выходу материала поддержу своей медийкой по полной. Мне нужен «Зевс», а тебе исторический материал по поводу кризиса, согласен?
— Ну... типа того... а у нас виски еще осталось?
— Говно вопрос,— я прикидываюсь совершенно пьяным и кричу официанту: — Человек! Человек, виски кончилось. Еще пятьсот.
— Антох, а Антох. А если на газету «Альфа» наедет после материала? Или «Зевс»?
— Братишка... «Зевса» через два дня после выхода твоего материала и работы моих ресурсов не будет как структуры. Понимаешь? Не будет. Он обанкротится. И «Альфа», скорее всего. Даже если с «Альфой» ничего не случится, проблем не будет. Мы же не сами работаем, а по правительственному заказу, врубаешься? Тебе еще грамоту пришлют правительственную. И, кстати, твой гонорар за статью — пятерка евро.
— Евро? —- Костя, как мне показалось, даже протрезвел, — а почему евро?
— Мы же Европа почти, правда?
— Информация проверенная?
— А вот завтра пришлешь фотографов к офисам этих банков и проверишь. Наливай.

После того как мы выпили по сто граммов, я решил, что дальнейшие возлияния могут привести к тому, что Костя завтра сутра попросту не сможет воспроизвести в памяти наш сегодняшний диалог. Я попросил счет, Костя стал упорствовать, и мне пришлось включить программу «заботливый старый товарищ, тоже бухой в говно». После всех моих «брат, нам хватит», «завтра еще работать», «я тебя прошу, как друга», «надо беречь себя — ты звезда журналистики», «не последний раз» и «я уже рассчитался, пошли» мне удалось вывести Угольникова на улицу. Там мы еще продолжительное время обнимались и целовались, в итоге я загрузил пьяного Угольникова в машину и довез до его дома. Судя по тому, что последние двадцать минут дороги он не блевал^ наоборот, сокрушался по поводу«какжеони, суки банковские, так лихо рынок скрутили» и рассказывал мне теорию взаимосвязи мировых финансовых кризисов, операция прошла успешно.

Часов в шесть вечера, приехав домой в весьма нетрезвом виде, я долго бродил по квартире, натыкаясь на дверные косяки, углы и бытовую технику. В какой-то момент я зашел в гостиную и зачем-то лег на пол. Минут десять я таращился в потолок, пока мне не показалось, что прямо на меня падает люстра. Тогда я вынул из кармана мобильный и набрал Генку Орлова:
— Але, Ген, ты не спишь?
— Спишь? Какой на хер спишь, время половина седьмого вечера.
— Да? Ахуительно как... а я думал. Слушай Гена... тут такая ситуация нарисовалась. В стране начался финансовый кризис... это просто пиздец что будет. Хуже, чем даже в 1998 году.
— Антон, прости, ты бухой, что ли?
— Я? Да, бухой. Но к делу это не относится. Ты про кризис понял?
— Не очень, если честно. Может быть, мы завтра про него поговорим?
— Гена, слушай сюда. То, что я пьяный, кризису развиваться не мешает. Завтра мы уже про него не поговорим. Завтра мы про него в газетах прочитаем, сечешь?
— Ну, да... то есть, честно говоря, нет. Поясни еще раз, что нужно-то?
— Что нужно? А нужно мне, Гендос, чтобы сегодня вечером маниакально-депрессивная молодежь и студенты города Москвы договорились между собой в Интернете о флеш-мобе. А завтра дружными рядами и с транспарантами в руках собрались у центральных офисов банков «Зевс» и «Альфа» на митинг обманутых вкладчиков, которым ни банкоматы, ни работники банков не выда ют их законные лаве, понятно?
— Так... и что дальше? — мне кажется, что Гена понижает голос.
— А дальше, — я тоже понижаю тон, — дальше приедут газетчики из «Коммерсанта» и телевизионщики для съемок, понятно?
— Понятно. А во сколько собраться людям? — еще тише говорит Гена.
— Часов в десять будет нормально. Главное, я тебя умоляю, как можно больше людей, — шепчу я, — все ясно?
— Абсолютно, — шепчет в ответ Генка, — у меня только один вопрос...
— Какой? — снова шепчу я.
— Нахуя ты шепотом говоришь, боишься прослушки?
— Я? — говорю я уже нормальным голосом, — так ты первый начал тональность понижать. Я думал, тебе так лучше слышно.
— Нет, Антон, тебе показалось. Или с телефоном у тебя что-то, — отвечает Гена, но слышно его действительно фигово.
— Ладно, забей, мне показалось. Про завтрашний митинг вопросы есть?
— Вопросов нет. Антон, ты все это мне серьезно говорил сейчас?
— Абсолютно.
— Ок. Сделаю.
— До завтра.

Я отключился, бросил телефон на кресло и отправился в ванную. Целый час я стоял, подставив голову струям контрастного душа. К концу сеанса ко мне даже вернулась способность четко мыслить. Я думал о Зайцеве, финансовом кризисе, реакции Вербицкого, холодном шампанском и почему-то зеленом горохе в стручках. Не знаю, почему захотелось вдруг гороха? Вытершись полотенцем, я пришел на кухню, открыл холодильник и нашел там банку кукурузы «Бондюэль». Я открыл ее, порезавшись консервным ножом. Непонятно кому сказал «суки, блядь», то ли производителям кукурузы, то ли поставщикам ножей. Выложив кукурузу на тарелку, я минут пять сидел, смотря на нее, и высасывал из пальца кровь. Через пять минут я бросил заниматься этой хуй-ней и достал пластырь. Заклеив рану, я прополоскал рот водой и вернулся на кухню, чтобы, наконец, поесть кукурузы.

Позвонил Гена:
— Привет.
— Привет.
— Как дела, Антон?
— Нормально, из душа вышел.
— Я хотел узнать, что с завтрашним митингом?
— А у тебя что-то меняется?
— Нет... у меня все нормально. Просто... просто я подумал, что у тебя могло что-то измениться.

Пауза. Я понимаю, зачем звонит Генка.
— Ген, ты меня проверяешь, что ли? Типа я был бухой и наговорил тебе какой-то херни?
— Ну... если честно... если честно, то да...
— Гена. Я все помню. Все в силе. Главное — больше людей.
— Я понял, — Генка приободрился» — я просто подумал, а что, если ты через час и не вспомнишь о разговоре, то, значит, не будет ничего. Вот и перезвонил.
— Я вспомнил, Гена. Я все помню и всегда. До завтра.

Вернувшись к столу, я все еще ощущал стальной привкус во рту. Есть кукурузу мне совершенно расхотелось. Я снова выругался и включил телевизор.

По РТР я застал окончание документального фильма про быт современной молодежи — «Код 14/88». Не особо поняв, в чем суть, я переключил на «Спорт», минут пять пялился на синхронное плавание, потом снова переключил на Восьмой канал, где шли «Новости». Главной темой дня стало интервью прапорщика Зайцева, в котором он рассказал об ужасах, творящихся в его воинской части, о том, как старший офицерский состав избиениями и угрозами жизни его семьи заставлял его торговать оружием и боеприпасами. О том, как он, после продажи автомата, пришел в часть, узнал о поимке покупателей, снова был избит офицерами, но убежал. О том, как он шел по снегу двое суток, чтобы сдаться милиции. О том, какая нынче жизнь у военнослужащих, без зарплаты, без квартир и без будущего. Он рассказывал, как мечтал выполнять лучшую из мужских работ — защищать Родину. Он мечтал о наградах, а получил вместо них отрезанную ногу. Речь в самом деле была хороша. Единственно, что нужно было сделать, так это «опрос-тонародить» ее, потому что обороты копирайтера, выпускницы МГУ, никак не вязались с обликом прапорщика Зайцева. После этого было выступление адвоката Шварца, который говорил о моральном облике армейского руководства, позволяющего офицерам творить беззаконие и проч.

После того как новости закончились, я еще часа два отвечал на звонки коллег по работе, знакомых журналистов, западных аналитиков, друзей, каких-то телок и просто приятелей. Кто-то ужасался происходящим, кто-то просил прокомментировать событие. Одни спрашивали, как это могло случиться, других интересовало, что будет дальше. Из всей череды вопросов сам Зайцев мало кого интересовал. Главными тезисами были — «а по Первому-то не показали», «убил этих подлецов и врунов» и «видимо, третий срок встретим в лагере».

Еще через час дело Зайцева стало самой горячей темой в блогах рунета. На втором месте в yandex.blogs.ru был страх граждан перед надвигающимся банковским кризисом.

Вот так вот запросто, в два притопа, три прихлопа, можно сказать, с шутками да прибаутками, мы все глубже погружали информационное поле в атмосферу страха и ненависти...

Horror TV

Первые майские дни в этом году были достаточно холодные. Несмотря на заверение Росгидрометцентра о существенном потеплении в начале месяца, ничего похожего не происходило. Даже самые горячие любители пикников на природе не решались выбираться в лесопарковые зоны на традиционные, в канун майских праздников, шашлыки. А третьего числа так вообще выпал снег, чем окончательно убил извечный лозунг — «Мир! Труд! Май!», потому как мир, конечно, пока еще преобладал на планете, труда в эту первую неделю отродясь не бывало, а теперь и с маем не сложилось.

В воздухе витала какая-то всеобщая разочарован-1 ность. То ли из-за весеннего авитаминоза, то ли из-за всеобщей грусти о том, что по выходу на работу и рассказать о праздниках будет нечего: ни тебе первых купаний, ни тебе заснувших в костре друзей. Улицы были пустынны, ввиду того что трудящиеся забились праздновать кто по домам, кто по ресторанам — потому что, раз про шашлыки и купание не расскажешь, то хоть похмельной грустью поделишься. А кто и в Турцию отлетел. Ибо холодно.

Тогда как в средствах массовой информации, ввиду происходящих там событий, наоборот, было отчаянно жарко. Круче, чем даже в Хургаде. Да что там, Хургада, по сравнению с отечественной медиа, казалась каким-нибудь Октюбинском. А происходило вот что.

Основной мыльной драмой было «Дело Зайцева», взорвавшее информационное поле в последние недели апреля. Эффект от воплощения в жизнь написанного нами сценария превзошел самые смелые ожидания. Интервью, данное Зайцевым Восьмому каналу, моментально перекочевало в западные СМИ, которые выстроились в очередь для встречи с пострадавшим. Западников, естественно, в палату не пускали, ссылаясь на то, что он находится под следствием. Таким образом они довольствовались единственным доступным видео, смонтированным нами, и общением с адвокатом Зайцева Геннадием Шварцем. Шварц, как человек пожилой и весьма осторожный, давал достаточно скудные комментарии, ограничиваясь общими фразами про «тяжелое состояние больного», «препоны в общении, чинимые официальными властями» и «неоднозначность дела». Находясь перед телекамерами, Шварц корчил такие загробные рожи, что у интервьюеров могло сложиться впечатление, будто его подзащитного не только лишили ноги, но и ежесекундно режут по частям и скармливают их собакам, дабы к началу суда от Зайцева не осталось ни черта. Этакая недосказанность, копившаяся в течение нескольких дней, после первого интервью стала тем самым кумулятивным зарядом, пробившим аудиторию насквозь.

За неимением достоверной информации людям свойственно додумывать детали. Очевидно, какие химеры могут рождаться в мозгу современного человека, и так до смерти напуганного СМИ. Нам практически ничего не приходилось делать, лишь только следить, чтобы информационные потоки не выходили из намеченного нами русла. Основным информационным полем стал Интернет. После созданного нами, в качестве новостной ленты для зайцевской истории, сайта «Русский солдат» — по адресу www.rusoldat.ru, в сети стали стихийно возникать сообщества, посвященные данной теме. Основные центры, через которые распространялась информация, или «точки входа», как мы их называли, находились в livejournal.com, liveinternet.ru и blogs.mail.ru. Версии происходящего, муссирующиеся в данных ком-мьюнити, поражали своей фантазией. От уточняющих, типа «на самом деле ему отрезали обе ноги», до «свидетельских», рассказывающих, что на самом деле к Зайцеву не пускают журналистов, потому что пытают. Первое время среди посетителей этих сайтов находились наши медиаторы, поставляющие «самые свежие новости» и распространяющие слухи, но потом нужда в этих подставах отпала. Аудитория, обсуждающая что-то шокирующее, моментально насыщается очевидцами, «видевшими все своими глазами». Появились «врачи из этой больницы», «санитары», «мент из охраны», был даже «человек из прокуратуры», дававший свои прогнозы относительно будущего Зайцева и действий официальных властей.

Высказывания всех этих псевдоочевидцев моментально становились достоянием большой медиа. На них ссылались газеты,телевидение и радио, делавшие на основании таких цитат собственные выводы. Подчас еще более невероятные, чем те, которые появлялись в Сети. После того как интернетные сплетни ретранслировались таким образом, из слухов они быстро становились реальными фактами. И на них снова реагировала Сеть. Таким образом, круг замкнулся. К концу первой недели скандала вся Сеть обсуждала факт пыток над Зайцевым, о которых сказали по телевизору. Обсуждала, забыв о том, что еще семь дней назад сами интернетчики родили эту сплетню. На этом навозе, перекачиваемом из СМИ в Сеть и обратно, стали плодиться реальные события. Подключились комитеты солдатских матерей, организовавшие в Москве митинги с участием матери и сестры Зайцева, вслед за ними начались выступления студентов, которые испокон веков не горели желанием служить в армии. «Солдатские матери» требовали немедленного вмешательства министра обороны Иванова, студенты требовали его немедленной отставки, мы требовали продолжения банкета. И он продолжался. Потому как show must go on. А мы были не простыми медийщиками. Мы были шоуменами.

Оторопь, в которой оказались официальные СМИ, немало помогла нашему шоу. Если первые дни развития скандала его попросту замалчивали или отрицали, то в конце концов власти решили пойти по простому пути — пути доказательства подставы. Была организована съемка следственного эксперимента, во время которого Зайцева поднимали с кровати в одних трусах, заставляя встать на обе ноги. Бедный прапор упирался, мешал поднятию своего тела, поджимал перед камерами ногу, пытался упасть на пол, но удерживался в вертикальном положении конвоирами. После трансляции его кордебалета по федеральным каналам мы решили, что скандал умрет, но Интернет среагировал совершенно неожиданно. Одни всерьез-говорили о фотомонтаже, раскладывая детали съемки по видеоэпизодам, которые убедительно демонстрировали «косяки» монтажа. Другие утверждали, что показанный по ГВ человек вовсе не Зайцев. Последней версии немало способствовал показ по тем же федеральным каналам интервью с его матерью, которая на вопрос продавливающего ее корреспондента отвечала: «Вроде он, а вроде и не он». Немалый ажиотаж внесла военная прокуратура, затеявшая расследование по факту хищения оружия в части, где служил Зайцев, и быстро нашедшая пару виновных. После этого аудитория свернула Амударью своего сознания в русло тезиса «дыма без огня не бывает». И интернет-сообщество вкупе с дружественными нам СМИ сошлось во мнении, «что ноги все-таки не было». Действительно, какой же идиот признается в том, что ему парили мозги две недели на пустом месте? А раз не было ноги, так и не было. Значит, официальные власти нам снова врут. Все требовали продолжения реалити-шоу «без ноги виноватый». И митинги продолжились.

Поначалу Зайцев держался молодцом. Он читал переданную ему через адвоката прессу, очень радовался бездействию властей и убеждался в правоте нашего сценария. Но, по мере того как на него давили органы, прапор грустнел, а после той печальной съемки так и вовсе начал упрашивать нас через Шварца «сделать что-нибудь». Наши устные заверения о благополучном для него исходе и печатные свидетельства того, что «люди властям не верят», больше не действовали. И к началу майских праздников он таки сделал заявление о том, что его подкупом и обманом принудили к даче ложных показаний два неизвестных подлеца. Поскольку официально его палату до съемочной группы Восьмого канала никто не посещал, а мы с Вадимом в день означенных им переговоров находились в городе-герое Минске (чему, как понятно, имелись многие свидетели), то заявление прапора, с нашей легкой руки, превратилось в показания, «выбитые из него следователями». Отечественные и международные правозащитные организации возопили, СМИ это масштабировали, Интернет негодовал, а митинги переместились непосредственно к больнице с требованиями перевести Зайцева в международный госпиталь. На одном из наших внутренних собраний даже прозвучало предположение о том, что «ежели кого из митингующих у больницы случайно убьют, то народ просто разнесет ее по кирпичам». Но в виду тройного кольца оцепления больницы и постоянно направленных на нее телекамер это так и осталось предположением. В целом, «Дело Зайцева» находилось в той точке, после которой скандал неминуемо сходит на убыль, несмотря на все искусственные подпорки. Зайцева готовили к суду, свободомыслящая общественность готовилась к тризне, по очередному отроку «от кровавой гэбни умученного». Моя структура готовилась пожинать плоды столь неожиданно успешного дела. В целом, все были довольны. За исключением Зайцева, конечно.

Второй горячей темой начала мая стал показ на том же Восьмом канале «документального» фильма «Реальные Боги из подвалов», снятого Аристархом по моему сценарию. Картина вышла настолько сочной и местами правдоподобной, что я даже пожалел о том, что так поздно обнаружил в себе талант сценариста.

За неделю до премьеры мы запустили точечную рекламную кампанию в своих СМИ, в которой «Реальные Боги» преподносились аудитории как материал, на основе которого был снят художественный фильм «Боги из подвалов», с успехом шедший на больших экранах. Реклама этого кино была везде — на биллбордах, в журналах, в Интернете, по Первому каналу, и, как следствие количество посмотревших фильм в кинотеатрах было огромным. Фильм уже вошел в пятерку самых кассовых проектов года. Понятно, что человек, посмотревший фильм в кинотеатре, обязательно посмотрит по телевизору на «реальные события, лежащие в основе...». Было бы глупым, с нашей стороны, не сесть на хвост этой рекламной кометы со своим материалом.

Документальный фильм на следующий день после премьеры был выложен нами в Интернет. Там же был запущен слух о том, что «Реальных Богов» запретила официальная цензура, что дало повод аудитории рассуждать о провале национального проекта по борьбе с беспризорностью. Если в случае с прапором мы чуть не убили одного «зайца», то здесь прострелили навылет сразу двух. Во-первых — аудитории предъявили традиционного голема «борьбы за свободу слова», во-вторых — объяснили, в очередной раз, каким подлым образом власть перевирает действительность. Линия поведения для аудитории была любезно подсказана нашими «народными» аналитиками, коих в количестве огромном Генка Орлов расплодил в рунете: «Государство объявляете значительных успехах в области национального проекта по борьбе с беспризорностью. Для народной поддержки этого утверждения финансируется фильм «Боги из подвалов», рисующий розовую картинку страны Путина, в которой дети бомжи стали олигархами, помогающими выбраться из подвалов таким же бездомным. Однако в реальности ничего в этом нац-проекте не сделано, что убедительно доказывает документальный фильм о жизни настоящих беспризорников — «Реальные Боги из подвалов», запрещенный цензурой на следующий день после премьеры на Восьмом канале». Как и в «Деле Зайцева», основной ареной, на которую выплеснулся «гнев народный», стал Интернет, чья аудитория после подобных аналитических выкладок не могла сделать иного вывода о деятельности правительства, кроме как: «ни черта они не делают, наверняка проекты просрали, а деньги украли, раз фильмы запрещают».

Надо сказать, особенного общественного резонанса этот наш проект не вызвал, если не считать сумбурное выступление какого-то чиновника по культуре, заявившего, что никто «Реальных Богов» не запрещал и все это искусственно созданная истерия. В Администрации Президента поступили еще умнее, признав, что «проблемы с беспризорностью еще существуют, и фильм «Реальные Боги» еще раз убедительно доказал, что правительство не зря придало борьбе с беспризорностью статус национального проекта». Безусловно, суперуспехом наше кино назвать было сложно, но важнее было другое. Через неделю после его показа на Первом вышел документальный фильм о людях, без чести и совести, «отщепенцев от славной плеяды отечественных кинематографистов», готовых снимать за деньги любые сюжеты. От детской порнографии до сцен убийств животных. В конце этого фильма было показано интервью с одним из таких режиссеров, якобы снятое скрытой камерой. В нем он рассказывал о том, как снимал каких-то актеров, загримированных под малолетних бомжей, в подвале, по заказу одной оппозиционной партии. Резюмируя материал, диктор недвусмысленно дал понять, что все это как-то странно напоминает показанный недавно на «одном из каналов якобы документальный фильм про детей беспризорников». И это был ответ мне от «товарищей» из Комитета Третьего Срока. Этой наспех сляпанной шнягой они как бы дали понять, что приняли поданный нами мяч. И что в их силах ответить сильнее, да только с нас хватит и ответа таким фуфлом. Знаете, как два конкурирующих писателя играют друг с другом, оставляя в своих книгах маячки — подъебки, понятные лишь им обоим да узкой группе поклонников, следящих за творчеством этих людей и всем, что их окружает. То же чувство испытал и я. Мой проект увидели, подъебку с бомжами отметили и удостоили пусть пренебрежительным, но ответом. И это ощущение было дороже денег, карьеры и статусов. Это было чувство признания моей профессиональной состоятельности. И это означало, что игра началась. Пусть пока не на равных, но это было всего лишь началом.

Третьей темой, которая еще только разгоралась, был грядущий банковский кризис. Начавшись с банального side-проекта, решающего локальную задачу атаки на банк «Зевс», мешающий Никитосу получить контроль над нужным ему заводом, она переросла в нечто большее. После столь удачно инспирированной Сашкой паники в Интернете я подключил Геку Орлова с его студентами, которые организовывали ежедневные «флеш-мобы» перед отделениями «Зевса» с требованием вернуть деньги вкладчикам. Увидев, как быстро паника распространяется, я решил, что неплохо было бы придать акции более масштабный характер. На следующий день после встречи с Угольниковым орловские «интернет-рысаки» стали бить копытом также и у центрального офиса «Альфа-банка», что-таки убедило Костю Угольникова написать у себя в «Коммерсанте» отличную статью — «Банковский кризис 2007. Уроки прошлого, которые никого не учат». В статье профессионально расписывалась связь кризиса 1998 года с нынешними событиями, давалась оценка финансового состояния банков первой десятки и был сделан шокирующий вывод — неминуемое банкротство двух банков из «Десятки» — «Зевса» и «Альфы» повлечет за собой коллапс всей системы. Некоторые из официальных СМИ показали съемки толп народа у офисов вышеозначенных банков, один из таких репортажей попал в новости на Первый канал, а дальше все стало развиваться по принципу «бабки с солью».

Одна бабка сказала другой, что соль скоро подорожает. Другая рассказала третьей, третья — четвертой и т.д. Вечером все бабки скупили соль, и на следующий день она реально подорожала. Так получилось и в нашей ситуации. Только, в отличие от притчи, роль второй бабки исполнил глупый журналист, а третьей — остальные СМИ. И вот теперь мы с нетерпением ждали неизбежного подорожания соли/финансового кризиса. Под организацию более мощных выступлений общественности и журналистов Вербицкий выделил дополнительные бюджеты, и теперь мы всерьез обсуждали последствия банковского краха для политической обстановки в стране.

Мы с Вадимом сидим в кабинете Вербицкого на шестом этаже офисного здания, принадлежащего фонду «Гражданское общество», возглавляет который Аркадий Яковлевич, собственной персоной. За последние три недели появляюсь я в этом кабинете уже раз десятый. Из чего сделал вывод, что Вербицкий, подобно монархам прошлого, приглашает подчиненных в свой офис только в знак особой благодарности, поэтому каждый мой визит сюда совпадает с успешно реализованным проектом. (За три месяца с начала работы, когда дела у нас шли неважно, я был тут раза два или три. В основном ш разборе полетов.)

Мы сидим за роскошным столом для переговоров, напротив друг друга, а Вербицкий ходит по кабинету и рассказывает о своей поездке в Лондон, о том, насколько положительную реакцию вызвали в «тех кругах» наши последние дела, и о том, что значат наши победы для будущего страны. Причем фразу «в тех кругах» он произносит с пониженной интонацией, тогда как «будущее страны» звучит в его устах, как стихи Маяковского. Что-то вроде:

Будущее
           СТРА-
                      НЫ!

Он даже останавливается, для придания своей речи вящей торжественности.

Что же, не знаю как для страны, а для меня последние успехи имели колоссальное значение. Во-первых, Вербицкий стал воспринимать меня чуть ли не героем отечественной медиа. Ввел в ближний круг, намекал на скорый совместный визит в Лондон, а однажды даже пригласил на семейный ужин в «Царской охоте». Во-вторых, в глазах Вадима и его непосредственных подчиненных я стал кем-то вроде гуру. На собраниях люди внимали моим речам подобно откровениям Дельфийского оракула (я даже перестал выступать на собраниях в состоянии похмелья, дабы особо ретивые из них не поспешили воплотить в жизнь какую-нибудь совсем уж сюрреалистическую из моих задумок). Некоторые молодые сотрудники копировали мои жесты и манеру говорить. Что мне, безусловно, импонировало. В-третьих, нам существенно увеличили финансирование.

Пока Вербицкий рассказывает, мы сидим и занимаемся обычными для такой ситуации делами: Вадим рассматривает собственные ногти, а я — стены кабинета. Вербицкий,увлеченный собственной речью, не обращает на нас никакого внимания. Как всякий человек, испытывающий страсть к ораторству, но оратором так и не ставший, Аркадий Яковлевич используетлюбую возможность, чтобы превратить свой кабинет в трибуну. Малочисленность аудитории его не смущает. Вероятно, в эти моменты он представляет себе, что вместо нас двоих перед ним сидит несколько сотен слушателей, замерших в благоговейном трепете. Смотря, как увлеченно Вербицкий ораторствует, я спрашиваю себя, тренируется ли он в одиночестве? Мне представилось, как Вербицкий подходит к картине, занимающей всю свободное пространство стены между книжным шкафом и окном, встает перед ней и что-то долго вещает, попеременно всматриваясь в каждое из лиц. Лиц было шесть штук — три в верхней части полотна, три в нижней.

Когда я увидел картину в первый раз, я подумал, что это подлинник Уорхолла. Действительно — лики Джона Леннона в типичных круглых очках, написанные розовой, голубой и оранжевой краской, смотрелись очень аутентично. Но, присмотревшись к ней однажды внимательнее, я понял, что изображения на картине чередуются: одни — действительно являются лицами Леннона, а другие — лишь ловко стилизованными под Леннона лицами Михаила Ходорковского. Также в круглых очках. В углу полотна четким типографским шрифтом было написано:

ROCK AND OILL:
Те, кто нас любят,
Смотрят нам вслед.

Понятно, что данный шедевр не имеет к Уорхоллу никакого отношения и является лишь имитацией его стиля. Равно как и надпись, представляющая собой вычурную пародию на песню Б.Г. «Рок-н-ролл мертв».

Что-то мистически притягивающее было в этой картине. То ли техника исполнения вкупе со слоганом, то ли смесь духа хиппи 60-х с русским лагерным шансоном? В любом случае, если Вербицкий и тренировался в собственном кабинете, то только перед ней. Слишком уж мощная у нее была энергетика.

Вторым арт-объектом был плакат, стоявший в шкафу —- черно-белый Чубайс, смотрящий куда-то вдаль и прикрывающий глаза от солнца ладонью, словно козырьком, и надпись:

И нет в России лучшей доли, чем
В ДОЛЕ!
Слава миноритарным акционерам!

У этого плаката был такой элегантный kick, сразу приводящий тебя в чувство. Смотря на него, я возвращался к мысли, что все-таки нужно помнить о том, что ты занимаешься бизнесом. На столе Вербицкого зазвонил телефон.
— Алло? Да, Ольга. Хорошо. Спасибо, — он положил трубку, — Вадим, возьми пульт, включи Первый,там про этот ваш финансовый кризис говорят.

«Сегодня, в 13.00 пресс-секретарь банка «Зевс» Василий Головенко сделал заявление для СМИ, в котором говорилось, цитирую: «наш банк испытывает некоторые трудности, но они, вопреки слухам, не связаны с действиями государственных органов, — говорила ведущая, с каким-то особенно просветленным лицом. — Мы работаем практически в круглосуточном режиме и уверяем всех наших вкладчиков, что к концу недели все проблемы, связанные с их счетами, будут решены», — конец цитаты. Головенко, в частности, заметил, что «нездоровая истерия в СМИ, вокруг банка инспирирована криминальными структурами».
— Ух, как интересно события разворачиваются, — говорит Вербицкий.
— Вот и все. Это конец «Зевса», — Вадим повернулся ко мне и захлопал в ладоши.
— Пресс-секретарь их еще, идиот, сделал акцент на том, что проблемы с госпроверкой не связаны. Фактически расписался в обратном. Интересно, кто их учит? — Я качаю головой —- сам себе в ногу выстрелил.

Новости закончились, и пошла реклама. Первым шел ролик «Альфа-банка», в котором Герой Советского Союза космонавт Леонов говорил что-то вроде «если вы не верите в свой банк — забирайте вклады, а я своему банку верю».
— Смотри-ка, — Вербицкий ткнул ручкой в сторону Леонова, — правильный ход сделали. Антон, ты как считаешь, «Альфа» устоит?
— Как сила инерции пойдет. Я так думаю, что после того, как «Зевс» грохнулся, все более или менее успокоится. Хотя статья в «Коммерсанте» фактически анонсирует общий кризис. Народ испуган очень.
— А дальше что?
— Дальше будем держать тренд в СМИ недели три. Народ окончательно озвереет, а там, глядишь, еще какой-нибудь из банков грохнется. Многим из них просто первый толчок нужно дать.
— А толчков будет больше, чем достаточно, — соглашается со мной Вадим, — на теме кризиса сейчас мечтает отоспаться вся журналистская тусовка.
— Да, ребята, молодцы, — говорит Вербицкий, выключив телевизор, — Зайцевым и бомжами вы аудиторию напугали, финансовым кризисом вы ее раздели, остается только, хе, хе, убить. Шутка.
— Убить мы ее, Аркадий Яковлевич, можем только постоянной демонстрацией каких-нибудь шокирующих новостей. Может, нам телеканал открыть специальный? «Хоррор-ТВ». Позволят нам такие бюджеты? — спрашивает Вадим, — что-то типа «Дискавери».
— Бюджеты-то нам позволят, федералы не позволят. Все частоты под государственным контролем, — мрачно замечаю я.
— Насчет «Хоррора», — обращается ко мне Вербицкий, смеясь. — А как вы умудрились прапора без ноги снять в первый раз?
— Да запросто, — пожимаю плечами я. — Одеялом накрыли, ногу подогнули, а на месте сгиба сделали пятно, типа кровь.
— А как федералы потом его в эфире заставляли прыгать на одной ноге, — Вербицкий закрывает ладонью рот и практически всхлипывает, — я чуть не умер, когда на это смотрел.
— Самое смешное было, когда они его с постели стаскивали, — говорит Вадим, — как он упирался и кричал «позовите мне адвоката».

Мы все дружно хохочем, и тут, как бы невзначай, я говорю Вербицкому:
— А вы знаете, Аркадий Яковлевич, хорошая у вас была мысль, про убийство аудитории.
— Ну, это метафора, — улыбается он.
— И «Хоррор ТВ» опять же в тему, — продолжаю вслух рассуждать я, смотря куда-то поверх их голов.
— В смысле? — переспрашивает Вадим.

Я встаю, подхожу к телевизору и, опираясь на него, начинаю рассуждать:
— Давайте подумаем, что движет аудиторией? Что заставляет ее принимать нужное нам решение?
— В основном телевизор, — Вадим, будто отличник, отвечает первым и косит глазом в сторону Вербицкого.
— Это средство передачи информации. А я говорю о самом информационном посыле. Какое чувство быстрее всего вовлекает аудиторию в процесс? Что делает из телезрителя участника?
— Любопытство? — предполагает Вербицкий.
— Слабо, что еще?
— Сопереживание? — включается Вадим.
— Так, еще? — похоже, игра увлекла их обоих. Вербицкий задумывается, постукивая пальцами по столу, и выдает: — Любовь?
— Сильнее.
— Ненависть, — почти кричит Вадим.
— Тепло, но не то.

С минуту мы сидим молча, затем Вербицкий, видимо вспомнив, с чего начинался мой спич, встает и тихо говорит:
— Ужас. Вот что на них сильнее всего влияет. Я правильно тебя понял, Антон?
— Именно. Ужас. А если быть более точным, то страх. Мы уже достаточно поиграли со страхами аудитории. Страх надвигающейся диктатуры, страх отдавать детей в армию, страх потерять свои сбережения. Мы не использовали самого главного. Страха...
— Смерти... Антон, это опасная материя, ты хорошо понимаешь, с чем мы будем играть и что нам нужно для этого?
— Нам нужно событие — безупречное с эстетической точки зрения и безотказное по силе своего воздействия на людей, Аркадий Яковлевич.
— А в чем эстетика-то, Антон?
— Эстетика смерти и опасности, которая рядом с тобой здесь и сейчас. Например, видео падающих башен 11 сентября останется самым сильным визуальным рядом ближайших ста лет. Если, конечно, какие-нибудь хитроумные медийщики не уговорят властные структуры обрушить более высокое здание в качестве старта предвыборной или другой агитационной кампании. Вообще, парням, которые это придумали, или Бен Ладену, перед арестом и заключением, нужно дать по «Оскару».
— За что именно? — интересуется Вадим.
— За спецэффекты и за введение в информационное поле новой картинки-ассоциатора. Изображение Микки Мауса ассоциируется с мультфильмами, «Биг Мака» — с едой, а изображение «Близнецов» теперь ассоциируется со смертью. Я думаю, что в компьютерных играх скоро смерть будет изображаться пиктограммой с башнями. Вот это эстетика.
— Да уж, — отвернувшись, роняет Вербицкий.
— Во время «9/11» был пик посещаемости в Интернет, — мечтательно улыбается Вадим.
— Вот именно, — сухо говорю я, — нам нужен Теракт.

В кабинете повисла тишина. Слышно было, как за стенкой секретарша цокала каблуками и кипел электрический чайник.
— Теракт? — Вадим расслабляет узел галстука и смотрит на Вербицкого.
— Антон, это уже слишком. Это чистый криминал. Мы же работники СМИ, а не подрывники. Я на это никогда не дам санкцию.
— На что? — переспрашиваю я, — на подрывников?
— На терроризм.
— Аркадий Яковлевич, неужели вы называете террористами пару пиротехников, работающих на «Мосфильме»?
— Антон, давай без твоего вечного эзопова языка, ладно? — Вербицкий раздражается. — Кого как не назови, а терроризм он и есть терроризм. Во всем мире. И после исполнения твоей задумки нам наши, а не эзоповы языки оторвут и в задницы засунут. В наши, опять же.

- Да, Антон, я думаю, что это уже через край. Я согласен с Аркадием Яковлевичем. Они нас просто раздавят за это.
— Постойте, постойте, — тут уже я начинаю раздражаться, — за что, за «это»? Вы меня, может быть, дослушаете?
— Как скажешь, ты сегодня герой, — отвечает Вербицкий.
— Спасибо. Теперь постараюсь объяснить пришедшую мне в голову идею. Как правильно заметил Вадим, все начинается с телевизора. Правильно, Вадик?
— Ага, — кивает он головой.
— Вот и чудно. А теперь, Вадим, представь, что телевизор сейчас показывает, как я захожу соседнюю комнату и убиваю секретаршу Аркадия Яковлевича.
— Э... — вставляет Вербицкий.
— Секундочку, — останавливаю я его и открываю дверь кабинета, — Вадим, ты пока представляй, что телевизор работает. Я выхожу в приемную и закрываю за собой дверь.
— Оленька, — обращаюсь я к секретарше, — крикните, пожалуйста.
— Ой. А зачем, Антон Геннадьевич? — спрашивает она испуганно.
— Ну, крикнете, крикнете. Будто вас режут, а то они не верят, что вы тут живая.
— Так вы вроде бы не заказывали ничего? Ни чая, ни кофе? — вопрошает она.
— Дело не в этом. Кричи, я тебе говорю.
— Ииииии! — тоненько визжит она.
— Сильнее кричи, — я подхожу к ней и кладу руку на горло.
— Ааааааааааа! — заливается она испуганно.
— Спасибо, Оленька.

Я иду обратно в кабинет, оставляя ее в полной растерянности.
— Ну, что, Вадим? Представил, что телевизор показал тебе убийство Ольги?
— Допустим.
— Крики слышал?
— Ага. И чего? — Вадим смотрит на меня как на сумасшедшего.
— А вы, Аркадий Яковлевич, слышали?
— Да. Только я не понимаю пока идеи.
— У меня к вам вопрос. Вы слышали крики и видели, как Антон Дроздиков убивает Ольгу. Убийство было?
— По-видимому, да, — уклончиво отвечает Вербицкий.
— А ты как считаешь, Вадим?
— Было, судя по всему.

В этот момент заходит Ольга:
— Я извиняюсь, у вас все нормально?
— Да... — рассеянно отвечает Вербицкий,— все хорошо, спасибо. Ольга выходит.
— Как видите, Ольга жива, — говорю я, — но отменяет ли это показанное мною на экране?
— Я, кажется, опять начинаю понимать, — Вербицкий откидывается в кресле, — убийство было, но...
— ...но вроде как все живы, — весело восклицает Вадим.
— Из чего мы делаем вывод, что убийство произошло только в телевизоре, — заключаю я, — а теперь представьте себе, что к миллионной аудитории Ольга в кабинет не зайдет, убеждая всех, что жива. Улавливаете, о чем речь?
— О кино, — Вадим оживляется, — как с Аристархом, только теперь про теракт, да?
— Речь идет об инсценировке. Одного быстрого момента. Представьте себе, что где-то в Москве гремит взрыв. Приезжают «скорые помощи», «менты», увозят погибших. Все это снимают на видео случайно оказавшаяся рядом группа каких-то телевизионщиков. Или просто любителей. К месту происшествия немедленно стягиваются журналисты и камеры. Врачи уже уехали, забрав всех пострадавших. Подтянувшиеся спецподразделения блокируют район и мешают снимать. Первая пленка попадает на все каналы.
— Пиздец, я прошу прощения, — тихо говорит Вербицкий.
— А на следующий день... — начинает Вадим.
— А на следующий день никого из пострадавших найти в больницах не могут. А официальные СМИ предполагают, что теракт какой-то странный. Возможно, его и не было. Что думает аудитория, видевшая накануне вечером взрыв, а утром наблюдающая попытку «замы-лить» его?
— Она думает... что она думает? — Вадим пытается сформулировать мысль и застывает в нелепой позе с раскинутыми в эмоциональном порыве пальцами, — она думает, что «власти скрывают».
— Молодец, Вадик. Садись, пять. Какие будут предложения?

Вербицкий сидит, закрыв голову руками. Вадим смотрит в пол. Кажется даже, что с плаката Леннон с Хайде-ром смотрят на меня с удивленным почтением. Один только Чубайс продолжает щуриться на солнце с улыбкой.
— Я предлагаю все детально обдумать и прописать сценарий по секундам, — первым оживает Вербицкий.
— А где мы возьмем технику и исполнителей? — спрашивает Вадим с такой интонацией, что читается его неохота отвечать за подготовку инсценировки.
— Массовка не проблема, возьмем маргиналов Генки. А технику... Вадим, неужели ты не найдешь несколько машин «скорой помощи»?
— Я...
— Да! Я думаю, Вадим, это не сложно, — поддерживает меня Вербицкий.
— Я думаю, что, постаравшись, можно найти, — потупив голову, отвечает Вадим.
— Ну, как, Аркадий Яковлевич? Работаем? — спрашиваю я.
— Мне нужен детальный сценарий постановки, «темник» по СМИ и инструкция по последующим нашим действиям. Это очень большой проект. Мне требуется согласование, — Вербицкий говорит, повернув голову к окну, — мне требуется согласование.
— Главное, забить их на пресс-конференции, если они ее отважатся провести, — замечает Вадим, — Антон, они пойдут на пресс-конференцию?
— У них не будет шанса не пойти. Речь идет о терроризме.
— Антон, сколько времени у тебя уйдет на подготовку материалов для меня?
— Сутки, Аркадий Яковлевич. Одни сутки.
— Отлично. Я прошу тебя об одном — детальный сценарий. Как ты понимаешь, мы идем на огромный риск.
— Вы мне в прошлый раз про Зайцева так же говорили. Я повторюсь, мы ничем не рискуем. Выруливать ситуацию будут они, а не мы. Помните мой ответ про то, что это их армия, а не наша?
— Да, помню, — усмехается Вербицкий.
— Так и в этом случае. Это они будут успокаивать свое население. Наша задача минимальная — нанять двух пиротехников.
— Да... — вздыхает Вербицкий, — в общем, жду бумаг. Закончим на этом.

Вадим выходит первым, я вторым, и тут Вербицкий окликает меня:
— Антон, одну секунду.
— Да?
— Я хотел тебе сказать... закрой дверь... я хотел тебе сказать, что ты сильно изменился, с того момента как пришел ко мне простым медийщиком, — Вербицкий говорит это с удивительно серьезным лицом. Видимо, моя сегодняшняя реприза произвела на него шоковое впечатление.
— Вы сильно заблуждаетесь, если считаете меня обыкновенным медийщиком, Аркадий Яковлевич...

Я выхожу из кабинета и иду к лифту, у которого вижу ожидающего меня Вадима. Кажется, что вниз мы едем целую вечность. Лифт останавливается на каждом этаже и принимает новых пассажиров. Вадим смотрит на меня, терзаемый каким-то вопросом, но молчит. Только на улице он, наконец, решается:
— Антон, ты не боишься того, что этот проект будет последним для нас?
— Нет, а ты? — я закуриваю, — боишься?
— Боюсь, — честно отвечает он, — не так сильно, как испугался бы год назад, но боюсь.
— Не бойся, — усмехаюсь я, — в крайнем случае, тайгу посмотрим. Говорят, там места красивые. Ты был в тайге?
— Не-а, — Вадим сплевывает через плечо.
— На самом деле все получится, — я доверительно касаюсь руки Вадима, — честное слово.
— Ты знаешь, а я тебе верю, — кивает головой он, — наверное, ты гений.
— Ладно тебе, — смеюсь я, — хотя, может, ты и прав.
— Эй, коллеги, — мы оборачиваемся и видим, что из припаркованной «Тойоты» высунулся Генка Орлов, который машет нам рукой.
— Чего? — откликаюсь я.
— Я вообще-то вас жду, — говорит Генка, — у водителя жену с аппендицитом увезли в больницу, он домой поехал, а я вас развезу. Заодно есть чего показать.
— Хорошо, — киваю я, — меня домой.
— А меня в офис, — откликается Вадик.

Когда мы выезжаем на Олимпийский проспект, я замечаю едущий нам навстречу свадебный кортеж:
— О, свадьба. Очень хорошо, когда встречаешь свадьбу.
— Почему? — интересуется Вадим.
— К удаче.
— Люди женятся, ебутся, а тут не во что обуться, — хохмит Генка.
— Скоро обуешься, — хлопаю я по спинке водительского сиденья, — мы новый проект начинаем.
— Ого! Какой же?
— Завтра на собрании расскажу.
— Кстати о проектах. Сегодня на «Эхо» письмо пришло из Газпроммедиа, — Генка плюет в окно, — по поводу «лживой информации, распространяемой радио «Эхо Москвы» в отношении активов, меняющих собственников».
— Это по поводу чего? — кривится Вадим.
— Это по поводу того, что вчера на «Эхо» была программа о том, что госструктуры отнимают все оставшиеся мало-мальски интересные активы Березовского — будь то сырье, СМИ или просто компании, в которых у него есть участие. Заставляют продавать за копейки и проч. И это после того, что он продал государственным компаниям почти все. Мы вчера в Интернете везде, где только можно, распространили плакат, — Генка протягивает назад файл. В нем картинка, изображающая Бориса Березовского в образе Аленушки, скорбно сидящей на берегу пруда с распущенными волосами и грустящей по потерянному братцу. За спиной Аленушки ветки деревьев и стихи. Я читаю вслух:

Над рекой стояли ивы. Низко головы склоня. Я продал свои активы, Отъебитесь от меня!

Мы хохочем.
— Сильная вещь, — восклицает Вадим.
— Да уж, — я кидаю файл на переднее сиденье. — а чего ответил Комитет Третьего Срока?
— Они, похоже, всерьез озаботились пиаром возвращения активов государству, — Генка передает мне еще один файл, — это сегодня с утра в блогах и на некоторых новостниках, в качестве стеба. Плакат был разделен косой чертой по диагонали. Две части объединила надпись — «Роман Абрамович продает «Сибнефть» Родине по справедливой цене». В правой части плаката, на фоне Вестминстера, стоял Роман Абрамович, одетый в форму футбольного клуба «Челси». Он махал правой рукой и застенчиво улыбался. Над его головой лепились друг к другу латинские буквы, исполненные готическим шрифтом:

«Motherland. You have never been in love!»

В левой его части на фоне Кремля был изображен Владимир Путин в красном адидасовском костюме с гербом СССР, поднявший над головой сцепленные в замок руки, на манер приветствия победившего олимпийца. Над головой Путина было написано:

«Родина. Когда любишь — не считаешь!»
— Это пять, — сказал Вадим и закашлялся, — тока «Ю хэв невер бин ин лове» не так переводится. Это значит «Вы никогда не влюблялись». Неправильный перевод.
— Это перевод... кого надо перевод. Правильный, не то слово, — ответил я, — Ген, а кто у них креативит все это?
— Не знаю, по ходу, какие то молодые перцы из «ЛайвДжорнал». А английская фраза на плакате из какой-то песни... чего-то знакомое название...
— Это Моррисси, я только забыл, как она называется, такое длинное название...
— Чего-то там, «Лайт зет невер...» — предполагает Вадим.
— Не, не она. Ладно, проехали. Ген, а нам бы таких креативных где взять?
— Так, может, это кто из наших и есть, я же не в курсе.
— То есть как? — я подаюсь вперед и смотрю на Гену.
— То есть так. Они же за бабки работают. Их попросили в фотошопе такую изобразить и объявили гонорар, вот они и работают. Сегодня нам, завтра им.
— Ужас. Никаких моральных устоев и убеждений. Только бабла срубить. Как-то бездуховно все. — Я скорбно качаю головой, отворачиваюсь к окну и вижу, что мы проехали мой поворот. — Эй, Ген, тормози. Проехали поворот мой.
— Давай я развернусь? — предлагает он.
— Да ладно, не надо. Просто тормозни, я дойду.

Я вылезаю из машины, собираюсь захлопнуть дверь, затем вспоминаю название песни, сую голову в машину и говорю:
— Я вспомнил, как она называется. «First of the gang to die». Ладно, до завтра.
— Во как, — делает глупое лицо Генка.

Дома я сразу же сажусь писать. Все идеи «темника» крутятся вокруг одной — власть пытается замолчать теракт. Но этого мало. Прибавил про коррупцию в органах. Затем провел логичную стрелку к «власть готова на все». Где-то полтора часа уходяту меня на то, чтобы выдавить из себя две страницы довольно примитивного текста:

К концу месяца должна стать очевидной агония существующего режима, готового на все, ради следующих четырех лет в обстановке удушения гражданских свобод, убийства собственных граждан, тотальной коррупции и воровства. Назревает необходимость в объединение всех граждан для последнего боя с агонизирующим Зверем и восстановления демократии в России.

То ли дело в том, что я постоянно отвлекаюсь на телефонные звонки, то ли в том, что у меня просто не тот настрой. В итоге я бросаю написанное, иду на кухню и наливаю себе кофе. Сделав первый глоток, я закуриваю и беру с подоконника журнал Playboy. Я пролистываю страницу за страницей, пялюсь на голых телочек, потом читаю страницу анекдотов, потом снова листаю, пока не натыкаюсь на рекламу виски Dewars. Вот! Точно! Надо выпить.

Я открываю бар и не нахожу там ничего, кроме недопитой бутылки водки. Водку пить не хочется. Я достаю бутылку и выбрасываю ее в помойку. Пустой бар напоминает мне картонную коробку, в которой в детстве я держал хомяков. Интересно почему? Может быть, из-за какой-то кучки в углу, напоминающей помет хомяка. Кстати, что за куча? Я засовываю в бар руку, нащупываю рукой целлофановый сверток и вытаскиваю его. Безусловно. Сомнений быть не может. На моей ладони лежит «трава», завернутая в полиэтилен сигаретной пачки. Да, да. Вспоминается поговорка — «подальше положишь, поближе возьмешь». Или вот еще — «дорого яичко к...». Нет, это уже богохульство какое-то. С мыслями про пословицы я вытаскиваю зубами фильтр из сигареты, смешиваю табак с небольшой порцией «травы» и методично забиваю косяк. Потом возвращаюсь в комнату, кладу остатки травы на стол, ложусь на диван и «взрываю».

С первой же затяжкой голова как-то легчает. Я делаю вторую. Потом сразу еще одну. Я давно заметил за собой такую странность. Когда долго не куришь «дурь», то первый же косяк после перерыва как бы вытесняет мозг. Не то, что я становлюсь тупым, наоборот. Думается как-то легче и приятней. Говорят, что курение анаши способствует мыслителям и творческим людям. Типа мозги становятся креативней. А я так думаю, что это дым попадает в голову и начинает рождать всякие образы. Ну, да, правильно. Он вытесняет мозги. Я делаю еще две затяжки.

Стоп. Если дым из косяка перетекает в голову, вытесняя мозги, тогда мозги куда деваются в этот момент? Плавно перетекают в косяк? Хуйня какая-то. Это что же, получаются сообщающиеся сосуды, что ли? Так, а если получится какая-нибудь накладка и я, к примеру, уроню косяк? В этот момент я докуриваю и тушу остатки косяка в пепельнице. Все-таки, что же будет, если косяк упадет и мозги растекутся по полу? У меня в голове на всю жизнь останется дым, а мозги на полу? Или... Ой, бля... Говорят же — «растает, как дым». Это чего же получается? Я останусь вообще с пустой головой? И без мозгов и без дыма, так? Интересно, я первый об этом подумал? По ходу да, от других-то я такой логичной темы не слышал. Что же получается? Выходит, что все «плановые» находятся в опасности? Беззащитны перед падением косяка? Уронил косяк — и пиздец? Повезло,если поднял быстро, а если нет, то мозги вытекли. Кстати, вот почему говорят — «быстро поднятая сигарета не считается упавшей». Раньше-то я думал, что это какая-то тупая поговорка, а теперь понимаю, что совсем не тупая! Ой, совсем не тупая...

Я сажусь. Закрываю лицо руками и пытаюсь справиться со стремом, который меня охватил. Мне почему-то кажется, что я узнал страшную тайну и сейчас придет кто-то, кто меня за это накажет. Придет, например, замаскированный под мента. Так, а если он под мента замаскируется, он меня еще и за анашу на столе прихватит? Надо перепрятать. Куда перепрятать? Кухня? Нет! Ванна? Нет! Да! Я двигаю в ванну, прячу остатки травы за трубу, включаю воду, смотрю на себя в зеркало. Бля, глаза-то какие красные, а? Я включаю холодную воду, засовываю голову под кран, провожу так много минут, потом замерзаю.

Выключив воду, я вытираюсь полотенцем и иду на кухню. Вижу на полу сигарету и вспоминаю про мою недавнюю тему с упавшим косяком. Вот меня накрыло, а? Косяк уронил, мозги вытекли, придурок. Все в опасности. Вот урод! Я сажусь на стул, закуриваю сигарету и усмехаюсь. В опасности. Вот я на измену-то подсел...

Страх! В опасности! Да! Я пулей лечу в комнату, сажусь за компьютер и в течение пятнадцати минут дописываю темник:

СПОСОБЫ МЕДИЙНОГО РЕАГИРОВАНИЯ: ОСНОВНОЙ УПОР — НАГНЕТАНИЕ КОЛЛЕКТИВНОЙ ПАНИКИ, СТРАХА И УГРОЗЫ НОВЫХ ТЕРАКТОВ. БЕЗЗАЩИТНАЯ РОССИЯ

— Показ хроники всех терактов в России за последние восемь лет, с перебивкой прошлых выступлений Президента и официальных лиц, обещавших поиск преступников и дававших гарантии безопасности граждан в будущем. Основной вывод: Несмотря на огромное количество терактов в прошлом, официальные власти так и не научились своевременно предотвращать теракты и оперативно ликвидировать их последствия. Каждый из нас — беззащитен!
— Публицистические материалы о коррупции в выс ших сферах органов ФСБ и милиции. Основной вывод: Буденновск, дома в Москве, Норд-Ост, Беслан — каким образом террористы проносят взрывчатку в наши дома, театры, школы и больницы? Они подкупают тех, кто должен был им противостоять.
— Каких-либо внятных комментариев, включая хро никусобытий, антитеррористические действия офици альных структур и количество пострадавших в государ ственных СМИ до сих пор не появлялось. Тогда как Интернет-блоги, форумы и независимые сетевые СМИ публикуют свидетельства очевидцев, видевших трупы и ужасные взрывы. В открытом доступе появляются фото и видео с места теракта (даются ссылки на зарубежные телеканалы). Основной вывод: Власть пытается замолчать факт теракта.
— Публицистические и аналитические материалы, доказывающие организацию теракта непосредственно «путинским режимом». Моделирование ситуации с отменой выборов и третьим сроком, в виду повышения террористической угрозы. Последующее за третьим сроком возрождение Сталинского тоталитаризма.

Я проверяю грамматику и кидаю «темник» по почте, на один из левых ящиков Вадима. Следом шлю ему CMC — «проверь почту на yahoo». А трава-то, в самом деле, ничего — «темник» получился хорошим. Полазив по Интернету с полчаса, я решаю все-таки докурить остатки. Хотя в целлофане осталось довольно много шмали, я решаю забить ее всю в один косяк. Вспоминается плакат с Абрамовичем. Воистину, когда любишь, не считаешь.

Забив, я опять падаю на диван. Прокручиваю в голове темник и мысленно возвращаюсь собственно к самому теракту. Все-таки гениальная идея декораций. Откуда она взялась там, в кабинете Вербицкого? Он говорил, потом смотрели телевизор, потом... Телевизор!

Я вспоминаю, что эффект декораций был в моем последнем телевизионном сне о театре. Точно! Я затягиваюсь и думаю о своих снах. Говорящий телевизор появляется как раз в те моменты, когда я стою на пороге каких-то важных проектов. Такое впечатление, что он ведет меня к ним. То есть не так. Не к ним. Он вводит меня в медиа. Шаг за шагом он открывает мне новые приемы и фокусы манипуляции. Это мой проводник в медиа. Да. Иначе это не объяснить. Ведь не сошел же я сума, правда? Иногда мне кажется, что это самая настоящая реальность. Да что там — картинки, которые показывает мне телевизор во сне реальней самой реальности. Они — изнанка декораций, которые люди называют реальностью.

Интересно, я один вижу такие сны? Или я просто один из тех? Из каких «тех»? Вообще, хорошо бы, чтобы я был один, видящий такие сновидения. Еще лучше, если бы я смог научиться видеть их в любую ночь, когда захочу. Например, не клеится момент— раз, включил во сне телик и все понял. Как информационный повод склепать, как медиа вокруг него построить. Спросил — и сразу все узнал! Хорошо, правда? Вопрос в том, кто мне все это показывает? «Узнал» у кого? Я снова затягиваюсь. Интересно, косяк какой-то долгий получается.

Я выпускаю струю вверх. Столб дыма, ударившись о потолок, осыпается вниз, приобретая форму не то горной гряды, не то водопада. Странно, но одновременно он похож и на то и на другое. Может быть, это оттого, что дым конопляный? Вот так и я — выстраиваю конструкции, которые одним кажутся водопадом, другим горами, являясь на самом деле просто дымом. Этот дым проникает в мозги аудитории и медленно разъедает их. Люди смотрят на мои конструкции, а я просто курю косяк.

Я начинаю посмеиваться. Сначала негромко, потом чуть сильнее, потом еще сильнее, пока наконец мой смех не переходит в лошадиное ржание. Люди смотрят на мои конструкции, а я просто курю косяк. Смешно, да? Я гогочу так, что мне кажется, будто я сам себя слышу со стороны.

Я делаю глубокую затяжку, задерживаю дым в легких и снова выпускаю его. Виски приятно ломит. Все-таки голландская гидропоника не сравнится ни с одной другой травой. Все эти «афганки» и «чуйки» — полное говно по сравнению с ней.

Мне снова вспоминаются «сообщающиеся сосуды», меняющие местами мозги и дым. Если все переводить в профессиональное русло, то получается, что дым, выпущенный мною, замещает в головах аудитории их собственные мозги, так? Он им передается через телевизоры. Они смотрят телевизоры и видят сны, вызванные моими глюками с косяка. Во! Даже не так. Никакого телевизора нет, это просто тлеющий уголек моего косяка, который кажется им экраном телевизора! В этот момент мой косяк тухнет.

Я смотрю в потолок и думаю о том, что если телевизоры, которые смотрят люди, являются тлеющими косяками, которые курят медийщики, то что такое мой телевизор? АААААААААААААААААААААААА????!!!!

И тут меня осеняет. Мой телевизор во сне это тоже косяк. И тогда все встает на свои места. И ничего никуда не пропадает! Получаются в натуре сообщающиеся сосуды! Мой мозг вытесняется дымом косяка, который курит кто-то Главный. Затем мой мозг переходит в дым моего же косяка, который вытесняет людям их собственные мозги. Их мозги, в свою очередь, становятся сырьем, который тот Главный забивает в свой косяк. И я и люди смотрят на тлеющие косяки, думая, что это телевизоры, и торчат! Вот почему говорят— «информационная зависимость». Мы реально медийные торчки!

А сама Медиа — это то, что появляется, когда Верховный Политтехнолог курит косяк. Его видения передаются медийщикам, и те создают ядовитое информационное поле, в котором, как Лев в «Волшебнике Изумрудного города», засыпает аудитория. Засыпает и не может из него выбраться. Потому что Верховный Политтехнолог курит постоянно, торкая нас. А мы, в свою очередь, продолжаем возделывать поле. Во бля, я загнал ся-то...

Хотя почему загнался? Скорее всего, я просто придумал основной закон Медиа: Закон сообщающихся сознаний...

Я просыпаюсь под звук работающего телевизора. На экране Кутузовский проспект, по которому в обе стороны сплошным потоком едут автомобили. По разделительной полосе идет коротко стриженный, худощавый молодой человек, в безукоризненном приталенном костюме. Не то итальянский модельер, не то телеведущий. Когда он подходит ближе, я понимаю, что это Леонид Парфенов.
— Сто двадцать одна, сто двадцать две, сто двадцать три, — считает он вслух, — это все за двадцать минут. Вы знаете, что является индексом благосостояния страны? Это общая стоимость машин, проходящих за двадцать минут по главной столичной трассе. Причем в расчет принимаются только машины стоимостью от ста пятидесяти тысяч долларов. В нашем случае получилось что-то около восемнадцати с половиной миллионов долларов. Индекс — «18,5». И это не Тверская, — улыбается он, — это всего лишь дачная трасса. Этот же индекс может являться. — Машины внезапно замирают, Парфенов, как Нео, отрывается от земли, зависает в воздухе и чертыхается. От его левого ботинка к земле тянется серая нитка жвачки. Он трясет ногой и некоторыми усилиями стряхивает ее. После чего взмывает вверх и замирает на нужной высоте: — Этот же индекс может являться индексом толерантности граждан к правительству. В народе говорят — курица не птица, Жуковка не заграница. Пока еще.
— Интересно, как эти индексы между собой соотносятся, — спрашиваю я, — а, главное, как объяснить такое соотношение аудитории со средней зарплатой пятьсот долларов США?
— Для этого, Антон, нужна правильная идеология, — я уже не удивляюсь тому, что с телеэкрана ко мне обращаются по имени, — а еще для этого нужны мы.
— Скажите, а вы курите? То есть... извините... а вы и есть Верховный Политтехнолог?
— Понимаете, я избегаю этих заумных словечек вроде модераторы, политтехнологи, медийщики. Я называю нас просто — сантехники. Знаете, когда у вас дома трубу прорывает и говно начинает хлестать, вы звоните в ЖЭК и вызываете сантехника. Сантехник приходит и чинит трубу. Так и здесь. Когда говно начинает хлестать из всех щелей, зовут нас. Только есть у нас одно отли чие от настоящих сантехников. Если он трубу реально чинит, то мы просто заставляем всех поверить, что говно перестало течь.
— Послушайте, а на самом деле хотя бы кто-то чинит трубы эти самые? Он задумался...
— Вы знаете... Я видел тех, кто трубы ломает, тех, кто перед этим льет туда говно, тоже видел, некоторых даже лично знаю. Иногда вижу тех, на кого льется это говно. Ну, этих вы и сами знаете. — Он обвел рукой машины, стоящие рядом. — А вот тех, кто трубы чинит, мне видеть не доводилось. Пожалуй, я и не слышал никогда про таких...
— Это что же получается? Оно само собой, что ли, чинится? Или говно иссякает?
— Трудно сказать, — он почесал подбородок, — само собой ничего у нас не чинится, как показывает российская практика. Может быть, мы постепенно привыкаем к говну, а может быть имеет место банальный закон сообщающихся сосудов. Оно просто перетекает дальше. Я не слишком путано излагаю?
— Нет, нет, что вы, — при упоминании сообщающихся сосудов меня будто током дернуло, — вам бы учебники по политтехнологиям писать.
— Спасибо, — засмеялся он.
— Постойте. Но тогда получается, что эти ваши сосуды, сообщающиеся, слишком локальны, что с точки зрения усиливающегося глобализма маловероятно. Допустим, что наше говно идет в Белоруссию, Армению, Киргизию и прочие мини-сосуды, в рамках СНГ, но дальше-то куда ему деваться? Ну, частично в Европу, согласен. Частично на Ближний Восток. Но Штаты-то получаются изолированы. Так же не может быть? Это уже не сосуды, а каскадный фонтан многоуровневый, да?
— С вами приятно беседовать, Антон, настолько вы метафоричны. Если продолжать ступать по столь высоко поднятой вами шпаге человеческой мысли, то мы придем не к фонтану, а, скорее, к двум огромным ваннам. Одна, в географическом плане, будет состоять из России, Китая и Европы, а другая из США, Ближнего Востока и Южной Америки с Австралией. И мировой круговорот говна (следуя принятой нами системе формулировок, назовем его так) плавно перетекает из одной ванны в другую. Когда в одной из ванн ничего не остается, в другой, наоборот, что называется, льет через край. В ванне с большим объемом говна в данный момент происходят большие события, тогда как в ванне, откуда говно перетекло, вообще ничего не происходит. Но события тем не менее абсолютно зеркальны, что лишний раз доказывает сообщаемость ванн. Это легко можно увидеть, если посмотреть на события мировой истории последних лет под определенным углом. Например, если в одной ванне утонет подводная лодка, то в другой под воду непременно уйдет целый город. Если в одном случае рухнут «хрущевки», то в другом разрушатся всемирно известные небоскребы. Сосуды сообщаются. Причем точки сообщения этих сосудов находятся где-то на уровне Палестины и, как это ни парадоксально...
— Чечни...
— Антон, вы меня поражаете. Вам уже кто-то излагал эту тему?
— В общих чертах. Но не так, чтобы очень. Мне все-таки не дает спать главный вопрос.
— Какой же?
— А нельзя ли в тот момент, когда говно из твоей ванны утечет, поставить в месте сообщения заслонку? Чтобы все говно осталось в чужой ванне? Такой чисто сантехнический приемчик?
— И заслонки имеются, только не слишком эффективны. Не справляются с потоком и все равно пропускают. Вспомните историю Израиля или вот хотя бы Грузию с Украиной.
— Так усиливать надо. Одна заслонка не выдержит, значит, надо еще одну сзади нее поставить.
— Ну, не вы первый, не вы последний. Попробуйте, поставьте. Вы знаете, что бывает, когда трубу неправильно эксплуатируют?
— Ну... прорывает?
— Ага. Ванна — она же не из вечного материала сделана. Как при засоренных трубах. Сначала намечаются точки вспухания, потом протекать начнет, там, глядишь, и струя забила...
— Так и хорошо! Отлично! Все говно и вытечет, и никакие заслонки разом нужны не будут!
— В этом и весь смысл, Антон. В этом и весь смысл. Ванны могут существовать только наполненные говном. Так предписано Создателем. Вероятно, когда-то жидкость, перетекающая из одной ванны в другую, имела другую консистенцию, но по прошествии столетий она превратилась в говно. Точнее, обитатели ванн превратили ее в говно. А жить вне этой субстанции вы не мо жете. А вы говорите, «вытечет»...
— Странно. Опять несоответствие. У вас получается, что миром движет говно. А в нашем понимании миром движет нефть.
— Ну, разница и невелика. Что нефть, что говно — продукты, так сказать, переработки. Притом нефть — всего лишь то, что вы называете нефтью. И в этом для вас нет противоречий...
— Между тем разница между ними колоссальна, вы не согласны?
— Я склонен полагать, что это тождественные определения. Вы посмотрите на, так сказать, точки вспухания. Они как раз таки соответствуют центрам нефтедобычи. И политтехнологии особо развиты, как раз в местах, где из земли бьет нефть. Политтехнологи туда стаями слетаются. Понимаете, о чем я?
— Как мухи на говно...
— Вот, вот. А вы говорите, несоответствие. Фольклор, он просто так не рождается, Антон. Только ни нефть, ни говно идеологией быть не могут. Идеологией может быть только слово... А настоящие слова могут говорить только настоящие герои. Желательно мертвые.
— Да... А что же дальше?
— Дальше? Знаете, у ванны слив еще имеется?
— Ну да, его обычно пробкой закрывают.
— Именно. Вот вам и ответ на вопрос про «дальше». Придет Создатель и разом вытянет пробки в обеих ваннах. И начнется новая история. В практическом плане, я полагаю, наступит то, что люди именуют концом света. Но только это еще нужно заслужить, чтобы он пришел, а то так и будете в говне плавать...
— Странно, а люди, они что, не понимают, что они уже давно плавают в говне?
— Для того, чтобы люди не понимали, где они плавают на самом деле, есть сантехники, о которых мы говорили вначале. Наш разговор пришел туда, откуда начинался, Антон...
— И все-таки они сообщаются...
— Вы прямо как Галилео Галилей. Сначала признали, потом отреклись, потом снова признали. Почему люди такие непостоянные?
— А нельзя ли точно узнать, когда вытянут пробки? И что будет потом с сантехниками?
— Идите спать, Антон... Одно могу сказать — если ванной не пользуются, то и сантехник не нужен.
— Эй, эй, постойте!
— Что?
— Я хотел спросить... то есть я хотел сказать... в общем... я... я не хочу. Мне... — я зависаю и потом выпаливаю скороговоркой, — мне не нужен такой Создатель, которому не нужны сантехники. Я НЕ ХОЧУ СЛУЖИТЬ ТОМУ, КТО ВЫТЯНЕТ ПРОБКИ, СЛЫШИТЕ? Я не верю, что этим можно что-то решить!
— Служить, Антон, можно только тому богу, в которого веришь... Но для начала нужно понять, кто он? С вами был Леонид Парфенов и программа «Намедни. Год 2007» на ОРТ.

И телевизор погас.